Array Шэнь Жун - Царь-дерево

Сорок пять цзиней зерна в месяц, по понятиям простых людей, выдают только в раю! Но они ошибались, голод не миновал и военных. В те годы особенно жестоко страдали от голода районы, где крестьяне «запустили спутники» — дали «рекордные урожаи в десять тысяч цзиней с му». Большинство солдат вышло из крестьян, и в их семьях, в деревнях, доведенные до крайности люди все чаще вспоминали о райских кущах солдатского бытия! В воинские части бесконечным потоком потянулись родственники. Обеспокоенное командование вынуждено было выпустить приказ, по которому свидания с родными (не более двух человек, включая детей) разрешались раз в году, сроком не более недели. Приказ приказом, но у кого достанет духу прогнать женщину с детьми на руках! Голод не шутка! Вот и получалось, что солдатский паек стал меньше цзиня зерна в день. Бойцам стройбата, которые изо дня в день были заняты тяжелым физическим трудом — дробили камни, грузили кирпичи, крепили своды, вгоняли сваи, — тоже пришлось перейти на полуголодный паек и потуже затянуть ремни.

Голод, уродуя плоть, подтачивает и нравственную основу человеческих отношений. В прославленной «роте военного коммунизма» не осталось ничего «общего», каждый тянул себе, бойцы переругивались из-за того, что кому-то досталась порция больше, дошло до того, что на кухне выставляли контролеров от рот следить за раздачей.

Однажды под вечер они стали свидетелями сцены, которая на всю жизнь врезалась им в память. Это случилось к концу смены, когда на строительной площадке первой роты появился кашевар с корзиной хлеба. Вдруг он заметил медленно приближавшуюся со стороны деревни Лунвэй толпу женщин, стариков и детей. Их было человек сто. Усталые после смены солдаты в недоумении разглядывали процессию, которая подходила все ближе и ближе…

— Да они хотят забрать наш хлеб! — вдруг осенило кого-то.

Все всполошились, выстроились цепочкой перед корзиной, кто-то схватился за ружье.

— Стой!

— Стой! Стрелять буду!

Щелкнул ружейный затвор. Толпа не дрогнула, не остановилась, лишь слегка замедлила шаг. Смерть не страшила голодных, мелькали бесстрастные, безучастные лица, в них было мало жизни. Когда толпа подошла вплотную к цепочке солдат, из нее, в отчаянной решимости высоко задрав голову, выскочил паренек.

— Не трожь корзину, малый, кулаки у меня…

— Есть до смерти охота, хошь стреляй, хошь что…

Он бросился напролом и наткнулся на солдатский кулак. Солдаты держали фронт против толпы, разгоралась «битва за хлеб».

— Стой! — резко окрикнул дерущихся показавшийся из барака комбат Го. — Отставить оружие! Назад!

Бойцы с видимой неохотой отступили от корзины. Толпа «грабителей» замерла, словно приросла к месту. Го Цзиньтай подошел к ним, хотел что-то сказать… и не смог: спазма сжала горло. Перед ним, едва прикрытые лохмотьями, стояли мужчины и женщины, изможденные, худые как скелеты ребятишки: болезненно-желтые лица, потухшие, мертвые глаза…

Нет в мире ничего сильнее любви к жизни. Го Цзиньтай знал цену хлебу, ведь ради хлеба насущного он бросил когда-то мотыгу и ушел в армию! А как быть этим голодным, вконец отчаявшимся людям! Они не пошли громить продовольственные склады и магазины, с протянутой рукой они пришли в войсковую часть, к тем, кого считали родными.

— Дай мою порцию! — глухо сказал он кашевару.

Тот протянул ему большую, с кулак лепешку. Го Цзиньтай подошел к двум ребятишкам, которые, будто завороженные, неотрывно следили за его руками, разломил ее пополам и, наклонившись, вложил в худые, обтянутые кожей ручонки.

— Нюр! Чжур! — наперебой закричали матери. — Кланяйся дяде в ноги!

Дети, крепко прижав к себе хлеб, кинулись в ноги. Го взволнованно обнял детей, глаза его увлажнились. Не выдержав, кто-то из солдат заплакал, в охватившем всех порыве милосердия каждый молча подходил к корзине, забирал свою долю и вкладывал ее в протянутые руки. Потом солдаты, заступавшие в смену в карьере, бодро напились холодной воды из бачка и, взяв отбойные молотки и буры, двинулись в горы. В толпе крестьян послышались громкие всхлипывания и рыдания. О, человек! В нем всегда живо сострадание! Едва засветит среди голода и холода луч надежды или перепадет хоть немного тепла и еды, как оно оживает в нем. Голодные взоры увидели не только хлеб, но и мокрые от пота спины солдат, их натруженные, в кровь истертые ремнями плечи. Тяжела солдатская доля!

В тот же вечер Го Цзиньтай созвал расширенное заседание парткома батальона с участием командиров и политруков четырех рот. Постановили выделить поротно по сто цзиней чумизы, но потом сделали скидку и снизили до восьмидесяти цзиней, иначе бойцы просто не свели бы концы с концами. Кроме того, от штаба батальона выделили пятьдесят цзиней и по настоянию Го Цзиньтая тридцать из его пайка. На следующий день по приказу комбата Пэн Шукуй с несколькими солдатами погрузили на телегу мешки с четырьмястами цзинями чумизы, расфасованной по десять цзиней, и повезли в деревню Лунвэй. Не заглядывая в амбары и котлы, по лицам крестьян можно было догадаться, кто из них давно не разводил в очаге огня. Го с солдатами обходил дом за домом, раздавая пакеты с зерном. Когда они вошли в дом к старику Футану, тот бросился Го в ноги.

— Ох, виноват, каюсь! Это мой сорвиголова все затеял…

Го поднял старика, протянул ему пакет.

— Ешьте на здоровье!

Воздать добром за добро исстари было в традициях китайского крестьянина. Старик Футан не мог забыть милости Го Цзиньтая, но, стараясь отплатить за нее, он неожиданно навлек на него страшную беду.

Когда миновали три тяжелых года и положение в стране немного выправилось, в дни национального праздника в 1964 году по распоряжению штаба дивизии крупным воинским подразделениям вменили в обязанность провести совместно с населением праздничные мероприятия и организовать военные парады. Деревушка Лунвэй, где стоял дважды заслуженный батальон, была затеряна в горах — от нее «до неба высоко, до царя далеко». В кои-то веки дождались здесь такого зрелища, не удивительно, что вся деревня от мала до велика высыпала на плац поглазеть на парад. Зажатый в толпе старик Футан, вытянув шею, всматривался в людей на трибуне, ища глазами комбата. Перед трибуной в полном обмундировании четким строевым шагом проходили шеренги солдат. Вытянувшись в струнку, Го Цзиньтай, стоя на возвышении, принимал парад. Старик Футан не мог нарадоваться на торжественность церемонии и бравую выправку комбата! То и дело в рядах солдат раздавались праздничные призывы «своротить горы и повернуть вспять реки». Старик Футан был туг на ухо, до него долетали лишь слова здравицы: «Десять тысяч лет жизни!» Ему страшно захотелось тоже выкрикнуть что-нибудь в честь Го Цзиньтая. Ведь такой хороший человек, как комбат, и впрямь должен жить десять тысяч лет! Подумал-подумал Футан, взмахнул рукой и громко крикнул: «Да здравствует комбат Го!» Множество голосов сразу подхватило его слова, и далеко эхом прокатилось в горах: «Да здравствует, да здравствует комбат Го!»