Array Шэнь Жун - Царь-дерево

Свое недовольство он носил в душе уже несколько дней. С приходом Го Цзиньтая в отделение все, что ни делалось, было Ван Шичжуну не по душе. Ведь ясно же, что человека перевели сюда на перевоспитание, а все так и вьются вокруг него, заглядывают ему в рот, делают так, как он говорит. Начальство не раз призывало всех «не бояться трудностей, не бояться смерти», наращивать темпы проходки. На прошлой неделе политрук сказал Ван Шичжуну, что комиссар очень одобрительно отзывается о его производственных успехах, активном участии в развертывании критики и выражает надежду, что он и дальше будет продолжать в том же духе. А Го Цзиньтай как пришел, так сразу стал требовать: тут надо действовать осторожно, там надо обеспечить безопасность. Все, что он говорил и делал, шло вразрез с указаниями комиссара. Он удивлялся, разве Го Цзиньтай, а не комиссар и такие люди, как он, Ван Шичжун, обеспечил двойную славу батальону — героизм «первой роты форсирования реки» и доблесть ударного отделения?! Одно то, что ради установки дополнительной крепи проходка была приостановлена на два дня, выводило его из терпения. А сегодня — на тебе! — требуют работать только одним отбойным молотком! Как тут не возмутиться!

Видя, что Ван Шичжун все больше входит в раж, Пэн Шукуй и сам вспылил:

— Послушай, заместитель, кто здесь командует — я или ты?

Ван Шичжун от удивления вытянул шею. Как раз в этот момент сюда случайно зашел Инь Сюйшэн. Ван Шичжун тут же снова начал шуметь:

— Политрук, я возражаю против таких действий. Два-три человека когда-то получили ранения, а мы теперь из-за этого шарахаемся, как пуганая ворона от куста. Мы с камнями дело имеем, где кожу оцарапаешь, где ссадину набьешь, что тут такого! Я считаю, что это… политический вопрос!

Инь Сюйшэн похлопал его по плечу, сказал, что он молодец, «не боится трудностей, не боится смерти», но предложения Го Цзиньтая отвергать не стал.

— Пэн Шукуй, вы тут разберитесь вместе. А у меня дела, — сказал Инь Сюйшэн и убежал. По производственным вопросам от него не то что совета — намека не получишь!

Пэн Шукуй после некоторого размышления сказал:

— Давайте так сделаем: Ван Шичжун с остальными займется подноской в штрек крепежных стоек, а я с Сунь Дачжуаном буду работать отбойным молотком.

Пэн Шукуй предложил такую расстановку из боязни, что Ван Шичжун будет работать молотком, не считаясь ни с какой опасностью. С другой стороны он тем самым как бы говорил Ван Шичжуну: не один ты не боишься смерти…

Запальчивости у Ван Шичжуна несколько поубавилось, и он пробубнил:

— Тогда уж лучше я буду работать отбойным молотком.

Своим отбойным молотком Ван Шичжун дорожил больше всего на свете и всегда уступал его другим с опаской — как бы не сломали.

— Ладно, можно и так. Приступить к работе! Еще раз напоминаю всем: правила техники безопасности соблюдать самым строжайшим образом!

Бойцы разошлись по своим местам. Застучал отбойный молоток Ван Шичжуна. Пэн Шукуй повел бойцов вниз за крепежными стойками. Тут его окликнул один из бойцов:

— Командир, там тебя спрашивают!

— Кто?

— Не знаю. Вестовой сказал, чтобы ты немедленно шел.

Пэн Шукуй, которого все время не оставляло чувство тревоги, дал несколько указаний Чэнь Юю и лишь потом пошел на выход. Занятый своими мыслями о делах в штреке, он, выйдя наружу, вдруг остановился как вкопанный.

А!.. Цзюйцзюй!

Да, это была Цзюйцзюй! Это действительно была Цзюйцзюй! Наконец-то ты пришла… В глазах Пэн Шукуя то вспыхивал яркий свет, то наступал мрак, словно он, выйдя на мгновение из темного штрека на солнце, вновь оказывался в темноте подземелья. Сколько дней он мучился бессонницей, думая, что с Цзюйцзюй! Заблудилась? Утонула? Стала жертвой дурного человека? А когда удавалось заснуть, ему снилась Цзюйцзюй: вот она сидит на командном пункте роты, ждет его; вот она, розовощекая, улыбающаяся, бросается к нему в объятия… Сейчас перед ним стояла настоящая Цзюйцзюй, во плоти. Ее когда-то розовые щеки теперь впали, словно после тяжелой болезни. Она вроде и улыбалась, но какой-то вымученной улыбкой.

Пэн Шукуй все стоял, не произнося ни слова и не двигаясь. Первой заговорила Цзюйцзюй:

— Меня вот братец привел сюда.

Тут только Пэн Шукуй увидел стоящего в сторонке Сорванца, сына старика Футана, того самого Сорванца, который был заводилой в деле с добычей хлеба в том памятном году.

— А-а, Сорванец! Пойдем с нами, погостишь у нас во времянке, — пригласил Пэн Шукуй.

— Нет, командир, — застенчиво улыбаясь, сказал Сорванец. — Сестрица Цзюйцзюй пришла к нам в деревню больная и пролежала у нас дома три дня. Мама велела передать тебе, что сестрица Цзюйцзюй еще не совсем поправилась и тебе нужно как следует ухаживать за ней. А если в роте ей будет жить неудобно, пусть опять к нам приходит.

С этими словами он кивнул на прощание и убежал.

Пэн Шукуй, еще не придя в себя, повел Цзюйцзюй во времянку отделения, забыв даже взять у нее из рук узелок. Лишь во времянке он, вновь совладав с собой, воскликнул:

— Цзюйцзюй! Столько дней! Ты… Как ты сюда попала?

Цзюйцзюй опустилась на кровать и закрыла лицо руками. Ей не верилось, что уже позади те мучения, страхи и мытарства, которые она пережила на пути сюда.

Председатель ревкома их коммуны, передав ее старшему брату тысячу юаней, повел себя так, словно купил поросенка, — сразу же привел ее к себе домой и стал принуждать зарегистрировать брак. Она плакала целый день, но наотрез отказывалась ставить отпечаток пальца на брачном свидетельстве. Улучив момент, когда председатель по каким-то делам вышел из дому, она вылезла через окно, выходящее на задворки, и убежала. Не решившись зайти даже домой, она всю ночь шла под дождем. Сначала она спряталась в доме тетки по отцу, а затем — в доме тетки по матери. Когда и там стало небезопасно, она отправилась в дальний путь. Денег, которые тетки смогли наскрести ей на дорогу, хватило лишь на то, чтобы добраться до уездного города, от которого до Луншаня оставалось еще сто тридцать километров. Оказавшись совершенно без средств, она пошла в Луншань пешком, по пути расспрашивая о дороге. Лишь однажды попутный возница, ехавший с каким-то грузом, внял ее просьбе и подвез немного. И снова она шла пешком. Есть было нечего. Девичья стыдливость не позволяла ей попросить еды у незнакомых людей. Иногда она, чтобы хоть чем-то заглушить голод, съедала баклажан и немного луку, украдкой сорванных на окрестных полях, и снова продолжала свой путь. Дойдя до деревни Лунвэйцунь, она упала без сознания, измученная голодом и недомоганием. И вот теперь, если бы они с Шукуем были вдали от людских глаз, она упала бы ему на грудь и проревела бы три дня. Но она, сдерживая себя, глотала слезы. Видя, что глаза Шукуя увлажнились, она, вытирая слезы, сказала: