Джозеф О'Коннор - Ковбои и индейцы

Эдди сказал, что это пустяки.

— Ты щедрый парень, Эдди, — сказал Боб, — честное слово!

Спотыкаясь, он зашагал по дороге, потом остановился и помахал книгой.

— Я это ценю, Эдди! — крикнул он. — Удачи тебе, старина!

Эдди тоже помахал рукой и закрыл входную дверь. Потом выключил весь свет и немного прибрал. Ложиться не стоит, ведь если он ляжет в постель, то наверняка проспит самолет. Он прошелся по дому, расставляя вещи по местам, против воли вспоминая, как тут было при матери.

Выбросить ее из головы не удавалось. На память приходили какие-то картины, связанные с ней, излюбленные ее словечки — и он никак не мог сообразить, в чем дело. И вдруг понял: все дело в этом проклятом запахе. Рождественский запах, запах увядающей хвои, толстым слоем устилающей ковер, сладковатый, таинственный запах. Пробуждающий столько воспоминаний. Но чем больше Эдди думал о матери, тем более далекой она казалась. Он взглянул на часы. Звонить ей слишком рано. Но он так тосковал по ней, что почти забыл, как она выглядит. Не мог вспомнить ее лицо, как ни старался. Поэтому бросил попытки и написал записку отцу.

Начинала болеть голова, руки дрожали. Мысли переключились на отца, Эдди надеялся, что с ним все будет нормально. Он хотел написать: «Фрэнк, я люблю тебя», действительно хотел. Но почему-то не смог.

В пять тридцать пришло такси, а в шесть пятнадцать Эдди уже сидел в зале отлета, облокотившись на стол, в окружении аккуратно подстриженных бизнесменов в дорогих костюмах и женщин в элегантных красных платьях и ярко-зеленых пальто.

Когда он дрожащей рукой взял чашечку кофе, официант сочувственно посмотрел на него.

На летном поле в лицо пахнуло запахом моря. Он взглянул на приземистое, круглое, черно-желтое здание Дублинского аэропорта, самого любимого его места во всей Ирландии. Как бы ему хотелось, чтоб сейчас здесь толпились репортеры и фотографы, снимающие его отлет. Хотелось торжествующе, победным жестом вскинуть вверх руку.

— Хорошо провели Рождество? — спросила стюардесса.

— Да, — ответил Эдди, — а вы?

— Тихо-спокойно, — сказала она, — но хорошо.

Она пошла дальше по проходу, предлагая пассажирам конфеты, и спрашивала у каждого: «Хорошо провели Рождество?» Голос ее звучал почти искренне. «Хорошо провели Рождество? Тихо? О да, и я тоже».

Самолет набирал высоту, небо было по-прежнему белым, и там, где пыталось пробиться солнце, облака чуть заметно золотились. От крыльев самолета валил пар. Эдди пытался читать «Айриш таймс», но глаза слипались. Он заснул воробьиным сном, то и дело просыпаясь, словно от толчка, с ощущением легкой дурноты, когда самолет нырял в воздушную яму и снова выравнивался. Один раз он проснулся, когда самолет лег на крыло, и некоторое время ошеломленно таращился в иллюминатор на пенно-серую гладь воды.

Он попробовал молиться про себя, чтобы его не стошнило, но понял, что забыл слова «Богородицы». Да, подумал он, ну и денек.

За отсутствием гигиенических пакетов, он блеванул в предусмотрительно свернутый кульком номер «Дейли телеграф». Потом снова забылся беспокойным сном. Кто-то укрыл его одеялом.

Эдди проснулся, когда самолет сел в Лутоне. Он быстро спустился по трапу и прошел в зал прилета.

Красивый негр в небесно-голубом пиджаке задал ему несколько вопросов. Безопасности ради, сказал он. Эдди не мог отвести глаз от его пиджака. На нагрудном кармане красовались вышитые золотом буквы «ЛА». Эдди едва не рассмеялся вслух.

Разумеется, «ЛА» означало «Лутонский аэропорт». Не Латинская Америка и не Лос-Анджелес. Лутонский аэропорт находился невероятно далеко от любого из этих мест. Вне всякого сомнения.

Однако шутка вышла забавная, и собственная наблюдательность доставила Эдди удовольствие. Приземлиться в ЛА. Господи Иисусе. Интересно, что скажет об этом Марион.

В «Брайтсайд» Эдди вошел в три часа пополудни. Марион уехала в банк на другом конце города, но оставила Эдди записку у мистера Пателя.

— Она надеялась, у вас не будет особенных проблем с транспортом, — сказал мистер Патель.

Потом заверил Эдди, что очень рад его возвращению и что ему не хватало их разговоров. Эдди поинтересовался, как дела у миссис Патель. Мистер Патель ответил, что все хорошо, правда, ее немного тошнит по утрам, но это в порядке вещей. Он скрестил пальцы на обеих руках — дескать, чур, не сглазить. Эдди спросил, не найдется ли случайно стакана воды; мистер Патель достал два стакана, обнюхал, потом наполнил водой из-под крана.

— Н-да, — сказал он, — я каждый день молюсь за нее.

— Замечательно! — воскликнул Эдди. — Очень за вас рад.

— Да, — кивнул мистер Патель, — это замечательно.

Эдди чокнулся с ним.

— Она замечательная, — сказал мистер Патель.

— Да, — ответил Эдди, — точно.

— Нет, — мистер Патель поднял вверх указательный палец, — она замечательная, потому что у нее ребенок. — Он обрисовал руками круглый живот и рассмеялся. — Верно?

— Верно, — кивнул Эдди, — а теперь извините меня, мне надо поспать.

В комнате наверху царила теснота — ступить некуда, сплошь бумаги, счета и прочий мусор. На балконе сушились рубашки и полотенца. Гитара Эдди лежала на столе, а на ней стояла ваза с поникшей геранью. На стуле громоздилась куча раздерганных журналов, рядом валялись ножницы. На стенах появилось еще несколько букв, но комната казалась слишком маленькой и захламленной, так что алфавит не помогал. Теперь даже обоев почти не видно — так, небольшие полоски там и тут. Застывшие жесткие буквы словно высасывали из комнаты воздух и делали ее меньше размером.

Внезапно Эдди охватило странное ощущение. Ни с того ни с сего. Ему было разом и жарко, и холодно. Он вздрогнул. День выдался холодный, но когда он пощупал под мышкой, то почувствовал, что хлопковая ткань рубашки промокла от пота.

Несколько минут он лежал на кровати, надеясь, что не подцепил грипп. Расстегнул рубашку. Потом снова с досадой застегнул.

Он встал и прошелся взад-вперед по ковру, пиная попадавшиеся под ноги вещи. Оглянулся через плечо, шагнул к двери и повернул ключ в замке.

Он расстегнул и снял влажную рубашку. Стянул джинсы вместе с трусами. Скинул ботинки и носки, зашвырнул их в дальний угол комнаты.

Потом потрогал рукой лоб, лизнул кончики пальцев и почему-то ощутил привкус спиртного.

Затем присел на корточки и стал медленно выдвигать ящики платяного шкафа — тихо, словно скрип мог его выдать. Вытаскивая из ящика ее футболки и блузки, он чувствовал себя вором. Прижал к груди ее лифчик и рассмеялся. Среди кружевного нижнего белья, которое она никогда не носила, он обнаружил несколько писем. Одно от управляющего банком, сообщавшего о довольно значительном превышении кредита. Другое — от ее матери: та выражала надежду, что дела у Марион наладились, и писала, что всем нам приходится превозмогать прошлое и что не все в жизни так ужасно, в ней есть место и для радости.