Джозеф О'Коннор - Ковбои и индейцы

Потом засмеялся и мистер Патель. Запрокинув голову, он громко хохотал, кашляя, вытирая глаза, и Эдди тоже неуверенно засмеялся. В коридор вышли другие постояльцы и опять-таки засмеялись. Смеялись все, кроме Марион. Она стояла неподвижно, обхватив себя руками, словно пыталась согреться. Лицо у нее было совершенно белое. Она глянула вниз на свои ноги, и взгляд ее потемнел от испуга, словно под ногами была не грязная вода, а кровь. Она ничего не сказала, только сжала руками виски и ушла в комнату, закрыв за собой дверь. Двигалась она как деревянная фигурка на старинных часах.

Часом позже, когда последствия катастрофы кое-как устранили, Эдди пошел спать. Марион не спала. Ковер в комнате насквозь промок и был непоправимо испорчен. Сладковатый запах стирального порошка словно бы сочился отовсюду.

Эдди снял рубашку, повесил ее на спинку стула. Извинился за позднее возвращение. Марион молчала, но Эдди это ничуть не удивило.

— Три часа ночи, — наконец сказала она, — я волновалась.

Первые слова, какие он услышал от нее за целый месяц.

— Где ты был? — спросила она.

— Послушай, — взмолился Эдди, — я устал, давай погасим свет и вздремнем.

Он щелкнул выключателем, и все погрузилось во тьму, только за окном лиловело облачное небо да вспыхивали неоновые огни рекламы. Марион отодвинулась к стене, как можно дальше от Эдди.

Она была рядом, и от этого стало еще хуже. Эдди замерз и промок. Лежал на спине, заложив руки за голову.

— Марион, — осторожно начал он, — это безумие. Так продолжаться не может.

Она не ответила.

— Я беспокоюсь о тебе, я не знаю, что делать…

Он придвинулся к ней, скользнул рукой по майке, коснулся ее груди.

— Давай помиримся, а? — попросил он.

Крик прорезал темноту. Марион села в постели и наотмашь ударила его по лицу.

— Ты не беспокоишься обо мне, — крикнула она, — совершенно не беспокоишься! Все, что тебе нужно, — это трахаться со мной, а в остальном ты меня ни в грош не ставишь!

Эдди схватил ее за руки, но она плюнула ему в лицо; в ее голосе звенели слезы.

— Ты только сбиваешь меня с толку! А сам-то, сам ты вон какой сдержанный и невозмутимый, а, Эдди? А все происходящее — просто мелкая ссора, помиримся, и дело с концом!

Из-под двери пробивался желтый свет, и Эдди мог разглядеть лицо Марион — искаженное яростью. Она отчаянно пыталась вырваться. Эдди не на шутку перепугался. Марион упала на пол, он рухнул на нее, чувствуя под коленом мягкий живот. Она вскрикнула от боли, задышала часто и тяжело, как загнанный зверь. Они катались по мокрому ковру, рыча и задыхаясь; она норовила оцарапать его своими короткими ногтями. Села ему на грудь и колотила по лицу.

Мерзкий шум борьбы, фальшивая какофоническая пародия на любовную схватку, абсурдная симфония умирающей любви — Эдди знал, где слышал ее раньше.

Он поднялся и включил свет.

Марион стояла посреди комнаты, сжимая в руках ножницы. Щека в крови, в глазах бешенство. Ее била дрожь. Сбоку на майке виднелась дыра. Она что же, и раньше была там или это его работа? Он шагнул к Марион, с изумлением обнаружив, что смеется. Она попятилась.

— Я это сделаю, — предупредила она, — рано или поздно, но сделаю. Ты ведь этого хочешь, верно, Эдди Вираго? Этого? — Свободной рукой она отбросила волосы за спину. Ножницы она держала так, как ребенок держит карандаш. Лицо пылало ненавистью. — Отвечай! — взвизгнула она. — Отвечай, затраханный ублюдок!

— Пожалуйста, — хрипло выговорил Эдди, — Марион, пожалуйста, успокойся! — Он был мокрый от воды и пота, трусы промокли насквозь, ткань липла к телу. — Расслабься! Перестань психовать!

Марион снова взвизгнула.

— He говори со мной так! — Она внезапно бросилась на кровать. Ножницы вонзились в подушку, в воздухе замельтешили белые перья. Она кромсала наволочку, размеренно повторяя: — Не говори. Со мной. Так.

Она терзала подушку, пока не впала в истерику. Эдди чувствовал себя так, словно каждый удар ножниц метил в него. Он прижал руку к груди и попятился к двери.

— Ты свихнулась, черт побери! — судорожно рассмеялся он.

Марион схватила растерзанную подушку и выкинула ее в окно. Потом швырнула ножницы на пол и, не говоря ни слова, бросилась в ванную. К ее мокрой майке и голым ногам прилипли перья. Хлопнула дверь. Перья порхали за окном, влетали в комнату, оседали на полу, как хлопья снега.

Эдди заплакал. Всхлипывал, закрыв лицо руками. До его слуха донесся стук в дверь; потом он услышал собственный голос, который велел мистеру Пателю убираться. Мысленно он видел, как Марион вскрывает себе вены, лежа в ванне, наполненной красной от крови водой. Но ему было все равно. Он видел, как ее красивая рука свешивается через край ванны — будто она, катаясь на лодке в летний день, уронила руку в воду. Слезы шли откуда-то из глубины души, из горькой и искренней ее части, которую Эдди всегда старался не замечать. Совершенно обессиленный, он рухнул на кровать, как пустая смятая оболочка.

Марион до утра сидела в ванной, а Эдди лежал на кровати. Раз или два он вставал и стучал в дверь, но Марион не отвечала, и ему стало страшно стучать. С первыми лучами солнца Эдди провалился в тревожный сон. Проснулся он с жуткой головной болью, где-то по радио пел «Смоки» Робинсон, а рядом лежала Марион и хотела заняться любовью.

В итоге он так и не сказал ей, что собирается уйти. Просто начал понемножку, день за днем, уносить на работу свою одежду, книги и кассеты и складывал их в ячейки камеры хранения на вокзале Юстон. Иногда его беспокоила мысль, что Марион заметит исчезновение его имущества. Но даже если она и замечала, то ничего не говорила. Они вообще почти не разговаривали. Когда Эдди входил в комнату, она подхватывала свои вещи, молча проходила мимо него и спускалась в холл или в столовую, где и сидела часами: писала письма и беспрерывно курила.

Теперь Эдди выскальзывал из «Брайтсайда», надевая по нескольку рубашек и свитеров. Брюки от костюма он надел под свои кожаные штаны и так, контрабандой, вынес из дома и их. Книги и ботинки запихивал в футляр с гитарой. В последнее утро он оделся, взял футляр с гитарой и вышел из гостиницы, сказав мистеру Пателю, что, скорей всего, вернется поздно. Мистер Патель даже не поднял на него глаз.

— Хорошо, Эдди, — пробормотал он, продолжая писать, — хорошо, счастливо.

В это утро Эдди взял в баре расчет и сказал Джейсону, что если его будут спрашивать, то он уехал в Южную Америку.

На репетиции он спросил у Джейка, нельзя ли пожить несколько дней у него в доме, в Блекхит. Сказал, что дома возникли некоторые сложности и ему нужно залечь на дно и немного собраться с силами. Джейк покачал головой. Момент неудачный, сказал он. К сожалению. У него дома как раз сейчас живет человек двенадцать французов, играющих регги, и места не хватит даже котенка приютить. Он их всех привез из Парижа, чтобы сделать демонстрационные записи вместе с «Сакс машин».