Михаил Попов - Вивальди

Нет, никакой истории, и никаких историй сегодня.

Как только я это решил, подал голос подполковник. По-хорошему, надо бы просто послать его, не грубо, так же аккуратно как Василису. Ну, что, что он мне может сделать? Можно ведь просто пойти в ближайшее отделение милиции и накатать какую-нибудь бумагу. Пошлю, но не прямо сейчас. Сейчас нет сил.

— И это все? — спросил он, выслушав мою информацию про автобусный взрыв и воскресшего в воображении Майки Вивальди. Кстати, само предположение Майки его не рассмешило, реакция относилась к скудости добытых сведений по взрыву. Он сказал, что «все это» он узнал сидя в своей камере.

— А вы все еще в камере? — не удержался я.

— А где же мне еще находиться, дорогой?! Она на первом этаже, отсюда не выпадешь с балкона, и самосвал сюда не въедет.

— Да.

— Кроме того, раз я в камере, то нахожусь не только под защитой, но и как бы под следствием. У нашего дедушки, а он, чувствуется, законник, нет оснований на меня ничего такого насылать. Вдруг меня еще покарают в законном порядке.

Он помолчал.

— Если он уже знает, что третьим был я.

Чтобы что-то сказать я промямлил:

— Да дедушка этот…

— Что, есть новые идеи?

— Нет. Я заходил к нему.

— И?

— Его нет.

— Кто бы мог подумать! — Тон был настолько уничижительный, что я ринулся доказывать, что я не совсем ничтожество, хотя это было совсем не в моих интересах в данном случае. Выложил и про Кувакинский дворец, и про Сталинский институт, и напомнил, что трагический наезд совершился именно в тех местах. А там такая антенна. Толком еще не успел закончить доклад, как подполковник вскрикнул:

— Он там!

Я опять прикрыл трубку и застонал. От ненависти к себе. Что за гнусное свойство характера, притворялся бы и дальше неспособным дебилом, мент бы и отлип. Так нет, надо блеснуть сообразительностью. Теперь расхлебывай.

Что и оказалось.

— Завтра поедешь туда.

— Куда? Я не знаю, что там сейчас. — Соврал я.

— За ночь я все выясню.

— Если там просто руины какие-нибудь…

— Там не руины. Там учреждение. Лечебное. Повторяю, твое появление будет подготовлено. Разведаешь, присмотришься. Ты парень сообразительный, я вижу.

— Не могу.

— Брось.

— Я не хочу!

— А это ты вообще брось!

— У вас же куча народу — сыщики, или, как их, опера.

— Слишком долго вводить в курс дела. Да и ржать вдруг начнут. Они и так мне идут навстречу с этой камерой. Требовать от них еще воображения — слишком. А ты не волнуйся, пойдешь под прикрытием, мое слово кое-что значит на прилегающей территории. Я бы, понимаешь, сам, но нельзя же мне выходить на открытое место.

Пока он это говорил, я во все более ярких и реальных образах представлял себе сколькими неприятными хлопотами и даже неизвестными опасностями грозит эта прогулочка. Да, боюсь, и Ипполит Игнатьевич не будет рад, если я его отыщу. Если он в «имении». Может получиться что-то вроде предательства с моей стороны. Вдруг он там прячется.

— Нет! — сказал я решительно. Страх оказаться стукачом и наводчиком на секунду сделался сильнее страха перед подполковником. Так часто бывает у людей из нашей среды, их порядочность результат — выбора между двумя гадостями.

Марченко сразу понял смысл этого моего душевного извива. Самое противное было в том, что съехав в омут рефлексии: предательство — не предательство, я как бы признал важный практический факт — старик скрывается возле антенны. С чего я решил, что это так?! Но тут уж ничего нельзя было поделать, что называется — заиграно.

— Не ной, деда не тронем, ничего ему не будет.

— Почему это?

— Да я тут думал-думал — никакой он не мститель, и в этих делах с балконом и самосвалом впрямую не виноват. Сам прячется от страха.

— Но если он ни при чем, зачем он вам?

— Что-то важное, он наверняка знает. Зна-ает. Твоя задача сказать ему, что бояться ему нас нечего. Пусть идет к нам, будем вместе бояться.

Я согласился подумать.

Подполковник сказал, что пришлет машину, и положил трубку.

Уже через пять минут я звонил ему, чтобы все-таки отказаться. Ну ни с какой точки зрения мне не следовало мчаться в ту дыру. Кто решил, что он — там? Двенадцатилетняя девчонка и полурехнувшийся подполковник. А если они каким-то чудом правы, я предатель, я выдам ненормальному менту беззащитного, несчастного старика на расправу. Уверения, что они его не тронут — вранье! Кругом дрянь!

Я звонил, звонил, но подполковник был недоступен. Он выигрывал у меня эту партию с закрытыми глазами.

Нет, так просто они меня не втравят в свои игры. Растворюсь на время, как тот же Ипполит Игнатьевич. Переночую не дома, к которому Марченко пришлет свою идиотскую машину. Пусть она здесь потомится под окнами.

Я набрал номер Петровича. Ему я первому звоню, когда, что-нибудь не так. Безотказность великая вещь. Привыкаешь к ней как к воздуху. И тем более сильно потрясает, когда с воздухом возникают проблемы.

Петрович на секунду взял трубку, глухо извинился, и сказал, что выбегает из дому. У него все плохо.

Несколько минут я сидел как оглушенный, потом дошло: что-то с его парнем. Если бы ерунда творилась всего лишь с бизнесом, он реагировал бы не так.

Еще два телефона, где бы меня могли спокойно принять, не напрягаясь и не заставляя напрягаться, молчали.

Другие два телефона, где могли принять, но после церемоний и приседаний, двумя разными дружелюбными и благовидными способами отказали. Даже и не обидишься.

Василиса?

Нет уж. Живет одна, пока доеду, чего-нибудь приготовит вкусного, и можно сделать вид, что примчался только из-за внезапных барнаульских документов… нет, нельзя!

Позвонил Любе Балбошиной. Она прямо заверещала от радости, пьяненькая, но деловитая. Как хорошо, что ты согласился. Давай прямо послезавтра, у нее заезд каких-то интересных людей, будешь гвоздем вечера. Договорились? Пока! Я вспомнил, о чем мы с ней договаривались. Хрен тебе.

И тут позвонили мне. Савушка. Со своей всегдашней программой: был на реке, туман такой задумчивый, как будто река разумна. А ветла, если всмотреться, не к воде тянется, а обратно, то есть вырывается. Поэт. Приезжай, брось сейчас все и приезжай, дурень! Ведь пожалеешь, скоро всего этого уж не будет. Погоды стоят как на заказ, никакие старики не упомнят, и ведро, и под утро дождик, и все наливается соком, и ни ветерка, ни тучки днем. Природа старается, чтобы ее запомнили такой.

Он даже не предполагал, как близок я был в этот раз, чтобы сорваться и рвануть к нему на речную пристань. А и правда, дел никаких, а там ветлы, и ведро. Но тут Савушка стал читать стихи. Он специально отъехал подальше от радиоактивной Москвы, дабы поймать незамутненную, росистую ноту.