Николай Никонов - Собрание сочинений в 9 т. Т. 8. Чаша Афродиты

— Ты думал, аристократ Болотников живет, как Крез? Но, знаешь, я сейчас сознательно живу лишь на тощенькую пенсию. И — все… Я ничего не делаю. Ничего не продаю. Ничего не пишу! Я, Саша, отдыхаю от жизни. И готовлюсь к финишной прямой. Да… — он сделал запрещающий жест. — Я даже отказался недавно от выгодной работы — иллюстрации к сказкам Гофмана. Итак, сейчас я не гонюсь за рублем. Он меня просто не интересует… Сыт. Одет. Одна голова не бедна… Семьи у меня нет и, конечно, уже не будет. Я прошел это добровольное рабство весьма рано. Влюблялся с детсада. Первый раз обрел женщину в шестом. Обучила одна шустрая второгодница. Женился в девятнадцать. На красавице. Разошелся в двадцать три. Снова женился — и опять развод. И так еще два раза. Все на красавицах! Случайные не в счет. Зачем это я тебе говорю? Затем, чтобы ты знал: женщина — это трясина. Она засасывает и губит. Не успел выскочить — готов! А я искал-находил только красавиц! Они, Саша, еще страшнее. Черная бездна! Падение с обрыва. И я падал. Сократ сказал на вопрос юноши: жениться ли ему на красавице? «В обоих случаях ты будешь сожалеть». Не повтори моих ошибок. Если б я нашел скромную, простую, добрую женщину, я, возможно, и сейчас жил бы с семьей. Но я искал исключительное. Я художник, и красота — мой БОГ! А красота обитель муки, ревности, ссор, измен, уходов — измен больше всего. Красивая женщина обязательно тебе изменит, она беспощаднее тигра. Красавица, Саша, не дает счастья, она его сама хочет получать! И в этой погоне она ненасытна. Не верь, если она тебе будет клясться, не верь, что будет говорить — любит, не верь, что останется с тобой. Не верь, не верь, не верь! Ее задача, как у вампира, насосаться твоей крови и бросить. И все это я перенес. Сначала меня просто обводили вокруг пальца, как олуха, потом мне смеялись в лицо, потом втаптывали туфелькой в грязь. Уходили, не оглядываясь. А я любил и мучился, пока не понял: «Стоп! Все! Дальше — лопнет сердце!» И я приказал себе никогда не влюбляться и никакой женщине не верить. Не искать с ними встреч. Не мучить душу. Ах, как это было тяжело! Особенно вначале. Но я нашел выход в изображении женщины. Я стал писать картины, изображал женщину такой, какой она является на самом деле. Вампиром. Демоном. Убийцей! Нечистой силой! Я научился находить в этом даже эротическое удовлетворение. От всей этой сублимации женщины. И постепенно отошел от мечты, которая мучила меня день и ночь. Найти любовь! Найти красавицу, которая меня поймет и станет моей второй натурой, второй моей душой, а лучше сказать — единосущной. Вот ты не веришь мне. Ты все еще идеалист. И я не стану тебя разубеждать. Убедишься сам. Сейчас я уже хладен. В конце концов я видел красавиц. Я их имел! Они у меня БЫЛИ! С одной, кстати, последней, невозможно было ходить по улице. Грузины, армяне останавливали машины. Приглашая внаглую, ехали рядом! В ресторанах ей посылали шампанское. А на пляже я один раз всерьез отбивался от кучи пивных мужиков. Я обувал и одевал ее, как королеву, а она изменила мне с каким-то подонком-писателем, туберкулезником, скотом. Вот так. Детей у меня не было. Алименты не плачу. Я чувствую, ты не веришь мне — хотя ты повторяешь мой путь, уже, возможно, повторил. А теперь давай свою нужду. Опять без работы и без денег?

Я кивнул.

Болотников задумался, отхлебывая чай и левой рукой поглаживая лысину.

— Работать ты хотел бы только художником? В сталевары не тянет?

— Выход есть. Сейчас после ремонта открывают большую гостиницу. — Он назвал адрес. — Ее шеф, Евсей Демьянович, заказывал мне когда-то картины. Конфиденциально! Он эротоман, каких поискать. И у него немалые деньги. Так вот. Я написал ему копию своей «Мессалины». Ты ее не видел. И пока — не надо. Можешь сбиться на мой путь. Да… Так вот: после ремонта в гостинице меняют интерьер в холлах и лучших номерах. Я порекомендую тебя, ибо картины он заказывал мне, Евсей Демьянович. Но я сейчас болен и написать их не смогу. А ты прекрасно справишься с задачей. Я знаю. Заказ солидный. Картин на двадцать! Ты поедешь куда-нибудь на природу, привезешь этюды и за зиму напишешь. Дадут аванс. Деньги приличные. Хватит лет на пять. Как тратить… Ну? Устраивает? Тогда я звоню сейчас. Сейчас же!

И пока я допивал чай, Болотников уже договорился с этим Евсеем Демьяновичем.

— Вот и все! Вот адрес, телефон. Он мужик обязательный. Но может стрясти с тебя картину. Не жмись. Напиши копию. В дар! Подари ему копию той, с панталонами. Он будет без ума! Ты никуда ее не дел? Храни! Шедевр!

И мы еще долго сидели. Болотников курил сигарету за сигаретой. Пил крепкий чай. Лицо его было больным и бледным. Со лба и висков катился пот. И проступало то выражение лица, о котором лучше не думать.

— Вам нездоровится? — ляпнул я так противно-заботливо, что устыдился сам.

Болотников лишь усмехнулся за меня, прощая мою бестактность, учитывая мой конфуз, качнул головой.

— Спина, Саша! Спина что-то… И почки. Радикулит? Не похоже. Да. Ничего. Перебьюся. Кстати, Саша… И место тебе посоветую. Поезжай на электричке к маленькому полустанку. Есть такой, километров тридцать отсюда. Называется Слань. Туда я раньше сам езжал на этюды. Место замечательное. Найдешь все: река хорошая, левитановская. Лес прекрасный. Поля. Луга. Гора есть лесистая, с обрывами. Места — пейзажнее не найти. За лето напишешь этюды. Зимой заработаешь. А дальше — вольному воля. Вольному — воля! — Он даже как будто с завистью повторил эти слова.

Он проводил меня до порога. Странный человек. Мой добрый гений. Постоянный спаситель. Мне было даже совестно так эксплуатировать его доброту. Все ли мы, художники, щедры на это? И не художники, вообще — люди. Спросите себя: вы щедры на доброту? И редкий сознается. А не щедры — сплошь. И я такой. И может быть, хуже других. Одиночество загоняло меня в скорлупу безлюбой, мелко-практичной и, наверное, пошлой жизни. Я барахтался в ней, как мошка в паутине, — и ничего не мог сделать. Одиночество теперь уже поедало меня.

В гостинице меня как будто не восприняли всерьез.

Наглые администраторши даже не ответили, как найти директора. Отъевшийся швейцар предварительно смерил взглядом: «Кто ты такой, шушера, к директору?» Все-таки указал, куда идти.

Гостиница после ремонта еще благоухала лаком и краской. А директор, должно быть, действительно был любителем живописи. В приемной висели грамотные работы, правда, и сделанные гадостными прожухлыми красками московского завода. Что-что, а краски я знал, казалось, на вкус, краски боготворил и только окончательный вариант картины да лессировки делал лефрановскими. Подписи тоже были профессионалов: Волков, Васильев, Власов. Кого-то из них я знал. Художники. Старые. Настоящие. Крепкие.

Рыхлая расползня за столом, с крашеной желтой сединой по пробору, не хотела пропускать.