Александр Махнёв - Люди и судьбы

Такая перспектива, естественно, не радовала. Только втянулся в службу, многое начало получаться, а самое главное – появился какой-то азарт. Я рвался в полк, много было задумок, хотелось сделать больше полезного и интересного. Ан нет. Два месяца лечения.

Жена в положении. На руках старшая дочь, естественно, ей внимание необходимо. Получается, я и семью подвёл.

Хотя, в общем-то, не я за рулём был. Водитель так закрутил баранку, что удар в дерево был лучшим исходом в той автомобильной аварии.

В палате нас, послеоперационных больных, было шесть человек. Возраст самый разный. Старшим по званию был я.

Лежал с аппаратом Илизарова на правой ноге прапорщик Володя. Его угораздило после удачной охоты попытаться проехать на мотоцикле с коляской между двух берёз.

– Как я не увидел, что там одна берёза была? – сокрушался он, лежа на больничной койке. – Не понял да сдуру коляской в дерево въехал. Дальше уж ничего не помню.

Сестричка, тётя Паша, на его сетования говорила: «Нечего было пьянствовать на охоте. После тебя доктора два дня операционную проветривали, такой смрад от сивухи стоял».

Володя, в общем, был спокойным парнем, но происшедшее его сильно тревожило. Могли из-за пьянки на этой несчастной охоте уволить из армии.

Лежал старлей. Его с переломом руки сразу с учений отправили в госпиталь. Перелом был сложный, несколько раз оперировали руку, кости всё не срастались. Так этот парень после своих страданий и мучений чуть ли не под кровать прятался, когда в палату заходил лечащий врач.

Лежала пара бойцов из частей Калининградского гарнизона со сложными болячками, уж и не помню какими.

Однако самой колоритной фигурой нашего временного товарищества, безусловно, был отставной мичман дядя Миша. Как он себя величал, «мариман» Миша.

Я не могу себе представить, как бы я выдержал пытку неподвижностью на больничной кровати, если бы не наш «мариман».

Дяде Мише шёл семьдесят второй год. Родом был он из-под Смоленска, оттуда же призвался на фронт в сорок первом. В годы оккупации вся семья его погибла, в том числе и жена с сыном. Один-одинёшенек остался на белом свете.

Весной 1945 года его часть штурмовала Кёнигсберг. Дядя Миша получил серьёзное ранение ноги и был списан вчистую. Ехать мичману было некуда, и решил он остаться жить в этом городе.

Вот как он об этом рассказывал:

– Стою на площади, котомка за спиной, все четыре стороны света передо мной, а идти некуда. Смотрю, дом стоит, ещё не разбит и вроде не разграблен. В тот период жителей много ушло из города, боялись новых властей, почитай, большинство горожан с фашистами были связаны, вот и драпали.

Захожу. Дом справный такой, аккуратный, большой, думаю, много детишек здесь должно жить. Жить и радоваться жизни.

Вот и остался.

На двери написал: «Здесь живёт фронтовик мичман…» – и фамилию указал. Не лезьте, мол, я здесь хозяин. Уже после войны хотели потеснить, было такое. Как бы не так, не дал. С руганью и скандалом, но не дал.

Привёл молодку, свадьбу сгуляли. Через год пацан родился, через два ещё один. Жинку, правда, не сберёг, от простуды расхворалась и померла. Сыро здесь и ветрено. Не по ней оказался климат здешний.

Через год приютил бабёнку. Из Белоруссии родом. У неё две девчонки да моих двое. Вот и семья. Да ещё собака, коты, курей завели. Скудно жили, но дружно. Работал в порту. Как инвалида, на склады охранником поставили. Ничего, от голоду не умерли. Жили с огорода. Даже цветы продавали.

Затосковала моя старуха по родине, по Белоруссии своей, и лет как десять назад уехала. Сестра у неё в Речице. А девки её со мною остались. Дом справный, жить есть где. Уже и сами замужние. От них трое внуков у меня. Все со мной живут.

Мои парни тоже со мной, всё у них ладится. Непьющие, в мать пошли, видать. Тоже внучат настрогали. Полон дом. Так и живём всем большим миром.

Но я-то ещё мужчина хоть куда. Решил в четвёртый раз жениться. Есть одна на примете, молоденькая, лет не больше пятидесяти. Правда, деток двое, да внучата, тоже двое. Но это не беда, дом большой, всех приму.

Вот так-то.

Историей своей жизни дядя Миша делился почти ежедневно. Суть рассказа я изложил, интерпретация всегда была разная.

Весь госпиталь его знал, и ходили на него смотреть как на настоящее чудо.

Кто удивлялся, как это в семьдесят один год, война за плечами, куча детей и внуков – а в женихи. Ну, шальной дед!

– Где он там, дай погляжу. Дед, а дед, так расскажи…

А кто-то, узнав причину его лечения в госпитале, говорил:

– Во даёт, ветеран. Это надо же, бабу ему обнимать неудобно.

– Кто? Этот, что ли? Пойду пообщаюсь…

И дядя Миша никому не отказывал, в красках, даже с долей юмора рассказывал о своей жизни. А мы, улыбаясь, вновь и вновь слушали его рассказы:

– Так у меня контрактура, видал, как пальцы скручены? Вилку держать да ложку не проблема, а вот деваху пощупать не получается толком.

Она сразу: «Клешни свои убери! Больно, ой, больно».

Да я только за плечо взял, а не за попу.

Пришлось к доктору идти, вот правую уже отремонтировали, через недельку и вторую подлечат».

Однако супергероем дядя Миша становился по вечерам.

Мастак был наш дед выпить. В разных местах – в тумбочке, под матрацем, или ещё где – у него хранились чекушки. (Кто не знает, а может, подзабыл, это маленькая бутылочка водки, ёмкостью двести пятьдесят миллилитров.) «Очекушивался» он ровно сразу после прихода к нему в гости сыновей или внуков. А посещали его родственники ежедневно. Посидят пяток минут, передадут вроде как бы незаметно бутылочку, яблочки, и домой.

Дядя Миша провожает гостя и напутствует:

– Ты уж на этой неделе не приходи больше. Вижу, замаялся, отдыхай побольше, отдыхай. Завтра скажи, пусть Васятка прибежит. Давно не видел его, соскучился. Ну, всё, до свидания.

Обнимет, расцелует, проводит к двери – и назад, к койке. Пошелестит чем-то, покопается в тумбочке – и якобы в туалет помчался. (Это его термин.)

Приходит. Вид у самого такой серьёзный, одухотворённый, глазки блестят. Правда, нос цвет меняет, сизоватым становится. Но это дядя Миша очень просто объяснял:

– Волнуюсь, вот и краснею.

Ну-ну! Волнуюсь! А от самого чесночищем разит на версту.

На это тоже отмазка готова:

– Мы на фронте только чесноком и спасались от хвори. Видал, какой я крепкий?

Что да, то да, крепок дед. Пьёт наш дядя Миша много и регулярно, а действительно силён. Вон и невесту уже нашёл, может, ещё и детишек заведёт?

Так вот, к вопросу об одухотворённости.

Весь госпиталь знал, что именно вечером, а это время, когда наш дедок был под лёгким кайфом, с ним происходили чудеса. Билетов на просмотр этих чудес не продавали, но мест свободных не было.

– Ну что, братья по несчастью. Рассказать вам об Андрюше? Ох и люблю его, чертяку. Ох и люблю. Да и как же не любить…