Меир Шалев - Как несколько дней…

Солнце вошло в комнату. Я открыл шкаф. Большое зеркало смотрело на мои соломенные волосы, покатые плечи, большие ступни.

— В сущности, — сказал я себе вслух, — во мне нет ответов. Во мне есть только новые вопросы.

Песок, сыплющийся из ее пустых глазниц. Тени кипарисов, ползущие по ее могиле. Белизна ее оголяющихся от плоти костей.

— Потанцуешь со мной?

Его руки — старые, мертвые, сморщенные — протянуты ко мне. Его ноги подгибаются. Ледяная ладонь ищет опору на моем плече. Воспоминание о его хрупком подбородке ложится мне на ключицу.

— Потанцуешь со мной?

Солнце поднялось, и я стряхнул его руку со своего плеча, и вернулся в постель, и закрыл глаза, готовый и созревший для короткого сна.

— А на свадьбу, ты ведь знаешь, Зейде, на свадьбу она не пришла! Все пришли на праздник, который я приготовил, все ели еду, которую я сварил, и она надела свадебное платье, которое я сшил, но я только сам с собой, в одиночку, танцевал танец, который выучил для этой свадьбы. Как это так случилось, Зейде? Ведь она уже была на пути ко мне, так что там случилось?

Ненаше продолжал свои поиски и нашел в сарае старую, заржавевшую косу альбиноса. Он наточил ее изогнутое лезвие, скосил всю траву во дворе и сгреб ее в кучу вместе со старым терновником, который накопило там время. Потом вытащил из кармана рубашки помятую сигарету, хотя до того никто никогда не видел его курящим, закурил, с большим наслаждением втянул в себя дым, а непогашенную спичку швырнул на кучу. Пламя шумно взревело, выстрелив длинные факелы, и бросило красные отсветы на лица нового поколения любопытствующих.

— А теперь займемся едой для свадьбы! — провозгласил он.

Он взрыхлил землю вилами, вбил клинья, натянул проволоку, разбил грядки и посеял овощи. Вскоре за домом канареек проклюнулись лук и баклажаны, перцы и кабачки. В передней части огорода поднялись чеснок, и петрушка, и всевозможные травы, приятный запах которых сплетался со звуками танго и щебетом канареек. Несколько старых маков, которые ждали в земле вопреки всем законам, подумали, посоветовались и тоже решили взойти вместе со всеми.

Ненаше велел Якову удобрять овощи кровью, но тот испугался:

— Почему кровью? Разве в деревне мало навоза? Со всеми этими коровами и курами?

— А почему навоз? — удивился Ненаше. — Если бы ты сам был помидором, что бы ты выбрал?

Бойня, это маленькое и деятельное царство мясников и скототорговцев, располагалась по другую сторону эвкалиптовой рощи, и фигура Якова с двумя небольшими ведрами на перекинутом через плечо коромысле стала появляться там три раза в неделю.

Трупные мухи, изнуренные вожделением и голодом, тянулись за ним зеленоватой фатой смерти. Мангусты и шакалы, блаженно зажмурившись, терлись о его ноги, обезумев от запаха крови, поднимающегося из ведер.

Как раз тогда Яков подарил мне ящик для наблюдений, и я часто прятался в роще, наблюдая за птицами, которые слетались на бойню полакомиться некошерными ошметками, срезанными острым ножом мясника.

И людей я тоже видел. Видел, слышал и запоминал.

— Если госпожа Юдит узнает, что некоторые поливают свой огород коровьей кровью, они ее больше никогда не увидят, — сказал Якову Сойхер, когда они встретились на тропе, пересекавшей эвкалиптовую рощу. — Будь добр, запомни, господин еврей, что говорил тебе Глоберман.

Яков не ответил.

— Так что, Шейнфельд, — сменил тему Сойхер, — ты все еще танцуешь?

— Да, — ответил Яков с серьезностью влюбленных, с той наивной серьезностью, которая лишает жала любую насмешку.

— Дурак ты, Шейнфельд, — сказал Глоберман. — Но это ничего, на свете много дураков. Дуракам одиночество не грозит, они всегда в большой компании.

— С Юдит все мы дураки, — сказал Яков и с неожиданной смелостью добавил: — С Юдит ты тоже дурак, Глоберман.

Мое сердце громко застучало, грохоча по ребрам и стенкам ящика. Стальной наконечник Глобермановой палки осторожно прикоснулся к носкам сапог Якова.

— Да, Шейнфельд, — задумчиво сказал скототорговец — С Юдит мы все дураки. Но ты к тому же еще и слабоумный. Ведешь себя как слабоумный и любишь как слабоумный, и конец твой тоже будет как у слабоумного.

— А какой конец бывает у слабоумного? — спросил Яков.

— Слабоумный кончает точно так же, как дурак, только это происходит на глазах у всех, — сказал Глоберман и после короткого холодного молчания, вставшего между ними, добавил: — И поскольку ты слабоумный, я дам тебе пример, который тебе поможет, Шейнфельд. Этот пример может понять даже такой идиот, как ты. Твоя любовь — это как если бы человек расхаживал со стофунтовой купюрой в кармане. Это ведь большие деньги, правда? И ты, наверно, думаешь, что с такими деньгами можно хорошо пожить, верно? Но на самом деле ты не можешь сделать с ними ничего. Со ста фунтами ты не можешь выпить стакан пива, не можешь купить себе кусок колбасы, не можешь зайти в кино, даже к проститутке пойти — ты и то не можешь. Потому что никто не даст тебе сдачи со ста фунтов и никто тебе ничего не продаст на них, точка. Вот это в точности твоя любовь.

— Большая любовь требует больших дел! — гордо объявил Яков. — А не какой-то мелкой сдачи.

Жалость и презрение смешались в голосе Глобермана.

— Не знаю, чему там твой работник, этот паяц, тебя учит и что говорит тебе Менахем Рабинович, когда ты бежишь к нему плакаться, — сказал он, — но любовь, чтоб ты знал, Шейнфельд, нужно разменять на мелкие деньги, а не замахиваться сразу на всё, не говорить слишком высокопарно и не жертвовать всей своей жизнью враз. Всех своих канареек ты выпустил для нее, и что ты получил взамен? Ничего! Ни ее ты не получил, ни сдачу со своих птиц ты не получил.

— Сейчас же закрой свой рот! — сказал Яков.

Глоберман развел руками в шутовском жесте отчаяния:

— И зачем я даю тебе советы? Сам не знаю. Я ведь тоже люблю эту женщину, и ее сын мне тоже дорог. Мне просто жалко тебя, Шейнфельд, потому что ты идиот и совсем сдурел с этим своим работником. О таких, как ты, мой отец говорил, что Бог смилостивился над ними, когда положил им яйца в мошонку, иначе они бы и их потеряли. Так сумей хотя бы воспользоваться тем советом, который я тебе сейчас дам. Ты должен принести какую-нибудь маленькую вещицу сегодня, рассказать какую-нибудь маленькую забавную историю завтра — вот что действует, Шейнфельд: что-то маленькое, но много-много раз.

Вспыхнула Война за независимость. Наши мужчины исчезли. С дороги то и дело слышались выстрелы, из-за холмов подымались далекие дымки. На деревенском кладбище появились новые могилы. Но Ненаше с его идеальным галилейским акцентом и ногами, оставлявшими босые следы, пошел в соседнюю арабскую деревню и вернулся оттуда, блея, как овца, с маленьким ягненком, который доверчиво бежал за ним следом.