Владимир Богомолов - Том 2. Сердца моего боль

А с проходящих теплоходов, белых и нарядных, доносились веселые голоса, пение, звуки аккордеона. Пели о счастливой, чудесной, прекрасной жизни, о том, как вольно дышит человек, как безмерно он счастлив…

Неужто все так и захлебываются от счастья? 1967 г.

Академик Василий Иванович Челышев умер скоропостижно в пятницу, незадолго до полуночи, и первые некрологи появились только в субботу вечером.

Кончина Челышева, еще сравнительно нестарого, крепкого, полного сил и удивительного динамизма, была неожиданностью для всех. Младшего же редактора Зуйкова, видевшего академика в последний вечер его жизни, смерть Челышева буквально ошеломила.

Узнал о ней Зуйков лишь в понедельник, придя на работу, — оба дня после пятницы он занимался дома хозяйственными делами.

В субботу, взяв отгул, оклеивал обоями комнатенку, которую по необходимости он с женой снимал в глухом замоскворецком переулочке; возился он с ремонтом допоздна и в воскресенье. У жены только что начался декретный отпуск, и, жалея ее, он старался все сделать сам, силясь создать наибольший уют, какой был возможен в этом ветхом деревянном домике с «удобствами» во дворе. Работая, он то и дело принимался рассказывать жене о своем визите к Челышеву, обо всем, что он там видел и слышал, как его усадили за стол и чем угощали, и вспоминал, как Василий Иванович, узнав, что они ждут ребенка, улыбаясь своей доброй улыбкой, весело советовал:

— Главное, чтобы она ела морковку и побольше двигалась!..

И в пятницу вечером, уже в постели, и в субботу, и в воскресенье Зуйков влюбленно думал о Челышеве — еще никто и никогда не производил на него столь хорошего и сильного впечатления.

А в понедельник утром, поднимаясь по лестнице в издательство, он увидел на площадке поспешно оформленный стенд с некрологом и фотопортретом Василия Ивановича, окаймленным черной траурной рамкой, и, не веря своим глазам, в растерянности остановился.

Четверть часа спустя вернувшийся от директора заведующий редакцией — молодой, но с залысинами, полный и солидный — устроил коротенькую летучку.

— В тринадцать часов — гражданская панихида, — выждав, пока все усядутся, медленно и тихо сказал он. — Прошу всех: к одиннадцати быть у гроба… Начальство вызывают на совещание в райком, и я туда должен пойти. Так что приедем к началу панихиды… Убедительная просьба, — он обвел сотрудников печальными темно-серыми глазами, — активно участвовать в похоронах… почетный караул и что еще потребуется… Павлу Сергеевичу, — он посмотрел на Зуйкова, — отдельное поручение: получить и привезти венок…

И, помолчав, в скорбной задумчивости произнес:

— Настоящий… с большой буквы был человек!.. И безусловно, голова номер один…

Минуты через две, когда люди уже расходились, он подозвал Зуйкова и объяснил, что венок надо заказывать за день, но завхоз все устроит буквально за час и что директор распорядился выделить для этой цели семьдесят рублей.

Затем взял лист чистой бумаги и после некоторого размышления крупными буквами разборчиво вывел: «Академику Василию Ивановичу Челышеву от сотрудников экономического издательства».

Подумав, зачеркнул «от сотрудников» и написал «от коллектива».

Не теряя времени, Зуйков спустился к завхозу. Тот был в курсе дела. Вздев на широкий пористый нос старенькие очки, он молча ознакомился с текстом надписи на ленту, раскрыл алфавитную книжку с адресами и телефонами и, не сказав ни слова, позвонил в цветочный магазин.

— Иван Семенович?.. Приветствую на боевом посту! Никишин говорит… Нет, не театр, а издательство… Иван Семенович, выручай, дорогой, — веночек требуется. Срочно и на высшем уровне!.. Точно — Челышеву. Да-а, большой был человек, — печально и значительно вздохнул он. — Выдающееся, можно сказать, светило… На семьдесят рубликов — посолиднее… Бумаги? А что, уже кончилась? Что за разговор — обеспечу!.. Я пришлю за венком редактора, он и привезет… Надпись… Минутку…

Он придвинул к себе принесенный Зуйковым листок и внятно, раздельно выговаривая каждое слово, продиктовал:

— Академику… Василию… Ивановичу… Челышеву… от коллектива… экономического… издательства…

И после небольшой паузы оживился:

— К двенадцати сделаете? Спасибо тебе большое! Приветствую на боевом посту…

Он положил трубку и, выйдя из-за стола и подтягивая просторные поношенные брюки, не глядя на Зуйкова, как бы рассуждая вслух, с оттенком озабоченности проговорил:

— Вот уйду на пенсию, что делать-то будете, а?.. Вы ведь не то что академика, вы и уборщицу по-человечьи не похороните…

Не торопясь достал со шкафа увесистую пачку, обвязанную шпагатом, сдул с нее пыль, заметив надпись карандашом «Пож. охрана», тщательно стер ластиком и, передавая Зуйкову, сказал:

— Отвезешь Ивану Сергеевичу… Главбух вернется после одиннадцати, скоренько оформи деньги и дуй!

Когда Зуйков, записав адрес цветочного магазина и взяв пачку, был уже в дверях, старик, тоскливо уставясь в окно, вполголоса промолвил:

— Вот уйду на пенсию…

И умолк, опечаленный.

Зуйков поднялся к себе в редакцию, сел и вынул бумаги, но работать не мог. С острым горестным чувством личной утраты он вспоминал академика Челышева и думал только о нем…

В ту памятную пятницу Зуйков приехал к Челышеву в конце рабочего дня.

Разумеется, верстку можно было отправить и с курьершей, но Зуйков с удовольствием повез ее сам. Ранее ему уже дважды довелось встречаться с Василием Ивановичем, и об этих весьма коротких контактах он хранил самые хорошие воспоминания.

Жил Зуйков в столице всего около года. Женился на москвичке, она не захотела уезжать в провинцию, и с некоторой грустью, впрочем, без особых сожалений оставив родной Тамбов, он перебрался в Москву.

Отца, погибшего на фронте, Зуйков почти не помнил и знал в основном со слов матери. Из ее рассказов отец представлялся незаурядным: мужественным, сильным и необыкновенно благородным. Бухгалтер по образованию, он работал до войны экономистом в гортопе, и, Зуйков, стремившийся с детства во всем походить на него, кончая школу, решил унаследовать его профессию.

Однако к моменту получения диплома Зуйков уже понимал, что отец был обыкновенным конторским служащим, человеком, как говорится, без полета. Из всех достоинств, нарисованных матерью, он отличался, наверное, главным образом честностью и скромностью, качествами, безусловно, похвальными, но сын мечтал идти в ногу с веком — ему хотелось больших значительных свершений.

Павлик Зуйков был из тех, кому в молодости для примера обязательно нужен зримый конкретный идеал, но отец служить этой цели уже не мог; при всем уважении к нему, вернее, к его памяти, он представлялся теперь выросшему сыну несколько старомодным, неприметным и простоватым.