Владимир Богомолов - Том 2. Сердца моего боль

Он поднялся из-за стола, задев при этом ногой пачку бумаги, сердито поглядел на нее и оскорбленно продолжал:

— Я вам не мальчик, понимаете!.. Челышева вся Москва хоронит. Только наш магазин шесть венков сделал! А вы… Стыдно!

— Это не я… Это главный бухгалтер… — растерянно бормотал Зуйков; ему сделалось жарко. — А директор на совещании…

— И еще просите «на высшем уровне»! — презрительно, впрочем без злости, передразнил Иван Семенович. — Да вам ветку надо было заказывать! Понимаете, ветку! — с возмущением воскликнул он. — Которую на ноги в гроб кладут!.. А теперь что же с венком прикажете — потрошить?!. Позор!.. Это неуважение к умершему, понимаете, кощунство!

— У меня есть свои… личные… но если надо, — не выдержал Зуйков, торкая руку во внутренний карман пиджака, и, вытащив одиннадцать рублей, положил их на стол рядом с пятьюдесятью издательскими.

И, живо представив себе неизбежное объяснение с женой, вдруг с внезапной надеждой подумал, что, может, директор магазина откажется, в то же время по инерции машинально говоря:

— Вот… возьмите…

— Рубль вы себе на такси оставьте, — строго, однако спокойнее, мягче сказал Иван Семенович, забирая и десять пятирублевок, и зуйковский червонец. — Вы же венок не на себе потащите?.. Анна Петровна! — в голос позвал он, пересчитывая деньги.

Невысокая, в выцветшем синем халате женщина, пожилая и бледная, появилась в дверях.

— Анна Петровна, тут у товарищей неувязка с заказом… — вроде бы оправдываясь, сказал ей Иван Семенович. — Придется облегчить… На десять рублей…

— Химичат, химичат — сами не знают, чего хотят! — проворчала Анна Петровна, вперевалку подходя к венку, и, став сбоку, наготове обернула к директору недовольное усталое лицо. — Ну…

Иван Семенович, положив перед собой счеты, откинулся на спинку кресла и, сощуря глаз, как бы прицеливаясь, оглядел венок.

— Значит, так… роза номер три… хэбэ, с бутоном… четыре штуки по тридцать три копейки… Верхние! — распорядился он и защелкал костяшками. — Один рубль тридцать две… Еще четыре… пониже… поролоновые, красные, по восемьдесят копеек…

Между тем Анна Петровна споро вытаскивала розы — хлопчатобумажные и поролоновые — и откладывала рядом на стул.

— Гладиолус, одна штука… рубль восемьдесят пять копеек... Нижний! — перебрасывая костяшки продолжал директор. — Итого: шесть рублей тридцать семь… Теперь яблоневый цвет… хэбэ… Две ветки по двадцать семь...

Когда венок был «облегчен» до шестидесяти рублей, Анна Петровна все с тем же недовольно-сердитым лицом сразу ушла. Иван Семенович окинул ее работу пытливым взглядом, подойдя, поправил в нескольких местах цветы, отступив назад, посмотрел и с удовлетворением, убежденно сказал:

— Чин чином… Комар носа не подточит…

Через несколько минут Зуйков с чувством некоторого успокоения, что все так уладилось, и стараясь не думать о своем утраченном червонце, предстоящем объяснении и необходимости сегодня же занять деньги, вез злополучный венок в такси, придерживая его рукой, и вежливо поторапливал шофера, хотя до начала панихиды оставалось еще более получаса.

Как только машина остановилась у старинного с колоннами здания, из массивных дверей выскочил заведующий редакцией — без пальто и без шапки, — сбежал по ступенькам, с помощью Зуйкова осторожно вынул венок и оглядел его.

— Вполне! — одобрил он. — И как раз вовремя.

В величественном вестибюле, облицованном мрамором, царила особая похоронная атмосфера, отличная от происходящего вне этого помещения, от столичного шума и оживления.

Двое мужчин в черном, молчаливые, с горестно-суровыми лицами и траурными нарукавными повязками, дежурили у самых дверей; дальше по обеим сторонам, вдоль гардеробных прилавков, теснились небольшими группами десятки людей, медленно разрозненно продвигались, тихонько невесело здоровались и чуть ли не шепотом переговаривались. Некоторые раздевались, другие, сняв шапки, проходили прямо в пальто или шубе. Откуда-то сверху приглушенно доносились печальные звуки скрипки; каждым, кто вступал сюда, сразу же овладевало чувство скорби и непоправимости произошедшего.

Директор издательства и главный редактор в темных строгих костюмах, вполголоса разговаривая, ожидали в стороне под золоченым многорожковым бра, затянутым черной кисеей.

Оглядывая поднесенный венок, они расправили ленту с надписью, причем директор, поморщась, покачал головой, и, заметив его недовольство, Зуйков уже собирался пояснить, что венок-то «облегченный» и стоит не семьдесят рублей, а меньше, когда тот огорченно и с оттенком раздражения сказал:

— Ну неужели трудно было добавить «дорогому»? Или — «незабвенному»? Как у других!

— Да-а, тепла маловато… — помедлив, согласился главный редактор; по привычке брезгливо поджал губы и посмотрел на заведующего редакцией: мол, недоработка; что же вы не сообразили?..

Заведующий редакцией, хотя он сам, а не кто-нибудь другой составлял текст надписи, в свою очередь почему-то обиженно и с укоризной посмотрел на Зуйкова; тому оставалось только покраснеть и потупиться.

Затем директор и главный редактор взяли венок и медленно, чинно ступая по упругой ковровой дорожке, понесли его на второй этаж, где в конференц-зале был установлен гроб с телом покойного и где, будто сдерживая рыдания, печально плакали скрипки.

К 3 февраля 1945 года шесть армий 1-го Белорусского фронта, преодолев за 20 дней до 500—600 километров, достигли правого берега Одера.

Около 10 февраля Одер в среднем течении — за сотни километров от нашей зимней стоянки на Буге — уже начал очищаться от льда.

Весна нагрянула дружная, довольно обильные в тот год снега растаяли прямо на глазах. И с началом ледохода вода стала быстро прибывать...

…20 марта 1945 года: Одер, широкий, мутный, быстрый — еще не сошел весенний паводок, выглядит сурово-темным от отраженных в воде туч, местами пенящаяся вода несет по вспухшей поверхности вырванные с корнями кусты, деревья… Из-за свинцовых туч прорывается солнце...

К вечеру 6 апреля бригада Лялько сосредоточилась вблизи Кюстрина, в пяти километрах от линии фронта. И сразу воздушная разведка обнаружила между Кюстрином и Штеттином какие-то суда.

Над нашим берегом несколько раз появлялись чужие самолеты — явно разведчики.

Вражеский воздушный разведчик, пролетевший над стоянкой бронекатеров — думалось, неплохо замаскированных, — передал открытым текстом: «Их зээ ди энте, хир зинд ди энте!» («Вижу уток, здесь утки!»). Это услышал следивший за неприятельскими переговорами в эфире армейский радист... Он догадался: утки — это корабли.