Юозас Апутис - Мост через Жальпе

Каждый второй вечер он отправляется на мол, уходящий в море — вот уж где подлинная тропа банальности! Но ведь все тропы заурядны, незаурядными бывают только люди. Разве возможно каждому человеку на свете подыскать отдельный остров и основать отдельные государства отшельников? Поэтому нет ничего лучше, чем жить вместе со всеми и никого не видеть, никого в себя не впускать, думать, что на ум взбредет, топать по деревянному молу до самого конца, слыша, как под ногами приятно погромыхивают свежие сосновые доски. Остановись, гляди на грязно-розовый горизонт и представляй, что душе угодно, и думай, что заблагорассудится, и чувствуй. Босоногие мальчуганы, лупя загорелыми пятками по настилу, мчатся к перилам, а с них, будто гусята, ныряют в воду, прыгают не по одному, стаей, а другие остаются наверху, наблюдают, оценивают прыжки; когда первые, вынырнув, встряхивают мокрыми волосами, прыгают следующие; одному из второй группы удается изящнее других уйти в воду, дольше пробыть под водой, и тогда первые, уже давно болтающиеся в воде, будто гусята, ныряют и, высунув ноги, шлепают ими, как ладонями, — аплодируют победителю. Один мальчуган долго плавает, несколько раз пропускает свою очередь, потом, как-то неохотно цепляясь за сваи, выбирается и говорит не то приятелям, не то себе:

— Ногу что-то сводит…

— Да ты целый час в воде торчал. Хватит, вылезай… — облокотясь на перила, говорит ему старушка с миловидным лицом, любовно глядя на посиневшего мальчугана, который, услышав ее слова, тут же вскакивает и бежит по узкому мостику, висящему под настилом, успевая еще огрызнуться миловидной старушке:

— Это кто сказал?

— Ты же сам говорил…

Но мальчуган уже в ребячьей стае, опять взобрался на красные перила и с них, будто копье, вонзился в морскую гладь.

А вот — справа от мола — кто-то, не разглядеть, он или она, плывет, во всю работая руками: все дальше от берега и все ближе к концу мола. Оттуда, с пляжа, доносится женский голос:

— Да хватит! Возвращайся…

В голосе ни капли страха, слышна даже нотка затаенной гордости, голова все удаляется от берега, при приближении к молу, кажется, ее тянут на подводной веревке, глаза многих уже обращены в ту сторону — под осень так мало приключений на курорте — миловидная старушка, тоже следившая за головой и поправлявшая очки, упустила ее из виду и с тревогой обратилась к своей соседке:

— Тот, что плыл, уже пропал… Нету его! Может, вернулся?

— Да есть еще. Не видишь?

— Где? Где?

Плывущий уже возвращается, и внимание к нему слабеет. Будто, возвращаясь, нельзя утонуть… Он, пожалуй, не вернулся бы, если б женщина на берегу приказывала вернуться, тревожилась, но женщина молчит, ее голоса не слышно, и он может действовать по собственному разумению.

Как любим мы всякие коленца, как обожаем хоть чуточку возвыситься над повседневностью!

Движется стайка упитанных уток, лопаточками подставив волнам широкие клювы, — видно, утки знают, что может пригнать к ним в клювы пенящаяся вода: утки работают широкими клювами, загоняя кой-какую пищу в вытянутые зобы; может, в их костяные верши попадает рыбья мелюзга?

Людей становится все меньше, на мол спускаются сумерки, уже едва виден приближающийся к берегу пловец, он уже идет к берегу, плыть не надо, отсюда, с мола, его голова кажется надетой на жердь, утки скользнули по воде дальше — страшатся темноты или их, может, напугали прыгающие в воду ребятишки.

Взгляд останавливается на лиловом мглистом горизонте, ласково щекочет тоска, хрустальная доброта пронзает его. Подумалось ему, как страшно современному человеку, который не так уж мало знает, но так немного может сделать и так мало чего повидал.

Там, на другом берегу, сейчас тоже вечер, может, только начинается, может, и там гордо шагает по песку женщина, презревшая бытовые мелочи, с какого-нибудь мола или столба прыгают дети, под звон колоколов старушки гурьбой направляются в костелы, держа в скрученных временем пальцах нежные ладошки внучат.

Окажись он сию же минуту там, да владей каким-нибудь общим с ними языком — он рассказал бы им о своих родителях, своей деревне и своем городе, отобрал бы интереснейшие моменты из великого множества — чтобы моменты эти сближали, сглаживали углы, чтобы объединяли, чтобы на том берегу и на этом, на тех берегах и на этих ждали, наконец, друг друга, как ждут любящие сестры и братья. Ничего больше не требуется, только братской любви. Какая, в общем, радость, что наконец сошлись вместе все, кого сотворил когда-то господь, научив думать и подсказав, как надо произносить слова… Плывите к нашему берегу, плывите с детьми, возьмите и самых маленьких, такая теплая у нас осень, мы отправимся на поезде в дзукийские леса, будем аукать, собирая грибы, которых нету — высушила засуха землю, я покажу вам дорогу через ольшаник, по которой ходил в школу и много раз покидал свой дом, на которой не раз, пока солнце карабкалось вверх по ветвям ели, тосковал по далям, на которой, заслонив рукой глаза от пыли, много раз глядел туда, где садится солнце, зная, что для кого-то оно не садится, а велит гнать коров домой, велит одеваться и выходить на вымытые улицы или гулять под вековыми липами, когда костелы и колокольни городских ратуш объявляют вечерний час. Я отвезу вас к речке Бальчя — ее нет на карте, она еще не вращает турбин, она такая, какой была, когда по мосткам через нее я спускался в пойму, потом поднимался на обрыв, а оттуда приходил в огромный город моего детства, где стоит на площади невеселый жемайтиец…

Прыгаю и я с мола вместе с детьми, прыгаю и плыву! А когда, умаявшись, я выкарабкаюсь на песок, не запрещайте своим детям, не ругайте их — пускай бегут полюбоваться на меня! Пускай бегут полюбоваться на говорящего на этом древнем языке кита, который, едва отдышавшись, постарается вымолвить слова:

— Братья мои, люди, братья!..

Услышал свой голос и огляделся, не обратил ли кто внимания. Да нет, никто. Увидел и одинокую женщину — она шла как раз под молом, вынырнула из-под него возле лестницы; я бросил на нее короткий взгляд, мглистый горизонт был куда важнее и говорил больше. Где-то далеко, на краю моря, полыхнул свет — вроде розовых глаз. Корабль включил прожекторы или сверкнуло окно в лучах закатного солнца (здесь-то оно уже зашло)? Взгляд его так и впился в эти огни, не мог его отвести, а огни то исчезали, пропадая, то снова вспыхивали и пунктиром убегали в сторону. Наконец из множества огней остались только два, они успокоились, перестали мерцать, сблизились… Огни были похожи на покрасневшие волчьи глаза! Да, это были красные глаза разъяренного волка!..

Торопливо шел он по молу к берегу, то и дело оборачиваясь, — красные волчьи глаза вонзались в спину.