Иван Давидков - Рифы далеких звезд

Узнав о гибели первого летчика — было это в ноябре сорок третьего — Христофор Михалушев отпустил учеников с урока. Он видел, как они, позабыв про скорбную весть, весело разбегаются по домам — дети всегда радуются сорвавшемуся уроку. Учитель нарвал букет георгин и пошел на станцию. Жара стояла, как в августе, асфальт сквозь подметки жег ступни, георгины увяли раньше, чем он дошел до излучины. Неудобно класть такие цветы у гроба покойного, но взять другие было негде… В поезде учитель всю дорогу молча стоял в коридоре плотно набитого вагона. В окно было видно окутанную дымкой гору — легкую и бесплотную, привязанную к земле бесчисленными нитями осенней паутины…

Ему уступили место среди тех, кто нес гроб — от станции до церковного двора, где будет погребен летчик; спотыкаясь на ухабах деревенской улицы, учитель не знал, что и думать: он не ощущал на плече никакой тяжести. Может быть, остальные выше ростом и приняли на себя смертную ношу? Нет, они тоже шли без всяких усилий, словно несли не окованный серебристой жестью гроб, а легкое облако, опустившееся им на плечи, — одно из тех, что проплывали над горой.

Христофор Михалушев впервые хоронил своего ученика (будущий летчик учился у него в те годы, когда он только-только окончил Шуменское педагогическое училище), шагая под печальный звон колокола, он думал о том, что учил уму-разуму не человека, а безмерную тишину и безмолвие, которые он ощущал плечом и душой. Неужели так мало возвращают летчики земле? Кому же достается остальное — звездам, ветру, восходам или закатам?..

Народ пришел со всего поречья. Огоньки свечей тянулись вверх прямые, будто нарисованные, потому что воздух был недвижен. Из-за гор вынырнула большая стая американских самолетов, летевших бомбить нефтяные промыслы в Плоешти. Она распростерла свою тень над собравшейся толпой, над полями и лугами, а потом исчезла вдали.

Вот в такую же стаю бомбардировщиков и врезался истребитель. Хвостом летающей крепости ему отрубило крыло, охваченный пламенем, он рухнул в Искырское ущелье.

Что привело сюда в этот предвечерний час такое множество людей? Преклонение перед гибелью двадцатитрехлетнего пилота? Или сострадание к его отцу — инвалиду первой мировой войны, человеку всеми чтимому и уважаемому?.. Они впервые присутствовали на похоронах сгоревшего человека. Учителю хотелось верить, что эти люди пришли отдать последний долг летчику, который вознес в небо их подавленную обстоятельствами жизни жажду полета; который пошел на риск ради их всех — примиренных, более благоразумных и менее достойных, чем он, которые останутся в живых и будут пить, заглушая угрызения совести, когда она пустит в ход свои мышиные зубки, — и теперь, в предвечерней мгле, огоньки их свечек, точно звезды на бескрайнем небе, провожали летчика в последний его полет в небытие…

Летчик, которого оплакивал Лесной Царь, погиб десятью годами позже.

Стояла осень. Мелкий дождик кропил длинные сабли кукурузных листьев и заводи Огосты, поверхность реки, испуганной предчувствием зимней стужи, стала пористой, точно кожа. До прихода поезда оставалось много времени, и Лесной Царь не стал дожидаться его, а зашагал в село напрямик через кукурузы и люцерны. Он любил ходить пешком, ему было гораздо приятнее ощущать на лице легкое прикосновение дождя, чем пробираться через переполненные вагоны, спотыкаясь об узлы и корзины, загромоздившие коридоры и купе. Мундир, который он не надевал бог весть сколько лет, стеснял движения (обычно он носил только фуражку — бриджи и френч берег для особых случаев); располневшее тело натягивало на лопатках зеленоватую ткань, трещали швы, а бриджи врезались так, что он с беспокойством думал, где бы вечером найти вазелину, смазать натертую кожу.

Кукурузное поле осталось позади, дорога повела его через вспаханные поля, над которыми низко кружили вороны, а когда перед глазами уже замаячили почерневшие шелковицы и обвитые тыквенными плетями ограды, со стороны Огосты донесся гром. Лесник остановился, прислушался. Влажный воздух поглотил эхо — гром утонул, точно камень, плюхнувшийся в глубокую воду. Однако вскоре повторился. На этот раз он был раскатистей, и непогрешимое ухо Лесного Царя различило в нем всплеск воды. Все было ясно: неизвестные, разнюхав, должно быть, что он поехал на похороны, швыряли в воду гранаты, и, спокойненько посиживая на травке, смотрели, как убитая рыба покачивается брюхом кверху на водной глади…

Лесной Царь знал наперечет все хитрости и уловки браконьеров. Одни — обычно это была ребятня — толкут волчьи ягоды и травят ими рыбу. Другие запихают в бутылку из-под лимонада комки негашеной извести, зальют водой и — в реку. Бутылки лопались, и рыба — чаще всего мелочь, лишь изредка попадался клень покрупнее — судорожно шевелила жабрами, перевертывалась на спину и цепенела. Наиболее жестокие вооружались взрывчаткой, украденной на каменоломне, и бикфордовым шнуром. Заряд, который расщеплял скалы и вздымал в воздух фонтаны земли, в воде обладал меньшей силой. И отзвук был не таким резким и оглушительным, как в каменистых проломах, он тонул в воде и напоминал хриплый кашель. Однако от этого негромкого кашля речные берега оползали, словно срезанные ножом, а высоченные деревья качались так, будто какие-то невидимые духи тянули их в глубь земли.

Лесной Царь понял: кто-то бросил взрывчатку в заводе что за железнодорожной станцией. И решительно зашагал назад к реке через такую вязкую пашню, что даже лопнули шнурки на ботинках. Он шел прямиком через мокрую кукурузу, обвитую плетями тыквы, которые цеплялись за ноги, и спотыкался, волоча за собой тяжелые, как ядра, тыквы.

Выйдя на открытое пространство, к отмелям, он увидел троих людей, бежавших к станции. Видимо, браконьеры издали заметили его и, наскоро похватав оглушенных взрывом рыб, распиравших закинутые на спину мешки, скрылись за почерневшими стеблями подсолнухов, густо оплетенных сеткой дождя.

Лесной Царь постоял у заводи, посмотрел на дохлых рыб, покачивающихся над камнями брода и у корней подмытых деревьев, привычно потянулся за карабином, но нащупал лишь край намокших бриджей и, обругав себя, что не захватил оружия (не то он бы этим нарушителям показал!), снова зашагал в село, где хоронили погибшего летчика.

Вымокший, грязный и расстроенный, он пришел, когда церемония уже закончилась. Народ расходился. Маячили зонты, покачивались накинутые на голову пальто, кое-кто шел с обнаженной головой, и дождь, слепив волосы, стекал по лицам.

Такое скопление народа Лесной Царь видел только на ярмарке в Берковице, но там стоял веселый гомон, в палатках торговали пивом, кружились увешанные разноцветными лампочками карусели, там был цирк с огромнющей змеей — боа и карликом-клоуном, были лотки, где продавали всевозможную дребедень. А сейчас люди молча тянулись на станцию, откуда они разъедутся по домам, унося с собой свою боль. Медленно, как тающий дым уходящего поезда, будет она от них уходить, и в просветленной душе у каждого останется ощущение неба и возглас птицы, — а это значит, что осталась жить память о человеке, сгоревшем в бескрайних пространствах вселенной…