Иван Давидков - Рифы далеких звезд

— Да, говорят, было такое… — произнес Лесной Царь так невозмутимо, словно речь шла не о человеческих жертвах, а о вырванном наводнением дереве. — Слухи самые разные ходят. Один мой корешок, лесник из поречья Ботуни, сказал, будто сам видел, как вылавливали утопленников из-под мостов. Совершенно голых. Свинцовая вода, мол, разъела одежду. А где-то из трясины выудили инструменты утопшего деревенского оркестра: басы, трубы — все грязью забито. Я его спрашиваю: «Газеты читаешь?» — «Читаю», — говорит. «Там что написано?» — «Ливневые дожди прорвали в горах небольшую плотину. Наш корреспондент, побывавший на месте происшествия, сообщает, что человеческих жертв нет. Жители заняты уборкой ячменя и редиса…» — «Написано так или не написано?» — «Может, и написано, — упирается он, — а я своими глазами видел, как вытаскивали из грязи утопших людей…» — «Ну и чего же ты хочешь? — спрашиваю я у него. — Чтоб местная газета целую страницу отвела этому делу, да еще, может, фото напечатала, да? Корреспондент ихний, который на месте побывал, он, брат, поумней нас с тобой. Для чего сеять панику? Кому это на пользу?»

— Сказать правду и сеять панику — вещи разные, — перебил Христофор Михалушев, понимая, что его слова прозвучат для ушей Лесного Царя так же неубедительно, как и возражения лесника из Ботуни. — Слухи-то ходят.

— Не всякому слуху верь, не всякую правду сказывай… Лесник этот, ботуньский, говорит мне: «Чего ты мне газету в нос тычешь, когда я своими глазами все видел!» — «Ну, допустим, видел, но одно дело видеть, а другое — осознать, что у тебя перед глазами было. Скажем, побывал там человек — может, и видел что, а может, все это ему только помстилось… В газету не для тех пишут, кто видел, газета — она для всех. Что ж, по-твоему, нагонять страх на людей, которые спокойно занимаются своим делом?.. Лично я никаким слухам не верю. Для меня только то верно, что написано черным по белому. Те, кто пишет, получше нас с тобой разбираются…»

— И по радио ничего не сообщили, — снова перебил его учитель. — К нам заходил на днях один горец с транзистором, но мы так ничего и не услыхали про то, что стряслось…

— А что ты хотел услыхать? Траурные марши? Трехдневный траур в самую страду? Никто в поле не выходит, техника простаивает, а мы сидим, молчим и думу думаем — так, что ли?.. Ничего нет хуже похоронной музыки: она придавливает человека. Будь самый что ни на есть боевитый народ, а поиграй ему несколько недель кряду похоронную музыку, и он раскиснет, а тогда можешь преспокойно одной-двумя дивизиями захватить его территорию… Помню, служил я в Ломском кавалерийском полку, ох, как нас военная музыка распаляла… Только, значит, заиграет оркестр походный марш, кони сразу уши торчком, мы трогаем рысью, а рука уже сама тянется к сабле рубить направо и налево.

— В кавалерии дело другое, — учитель улыбнулся, увидев, как воинственно взмахивает рукой лесник, словно сейчас выхватит саблю из ножен.

— Почему другое? А ты представь, что оркестр заиграет траурный марш. У коней ноги заплетаются, они тащатся еле-еле, точно клячи дохлые. А вражеская кавалерия — вон она, скачет, к примеру, от сторожки обходчика. Пока мы цепью рассыплемся, пока очухаемся, всех нас порубят… Потому я говорю моему дружку из Ботуни: «Правильно в газете написано. Раскисшему человеку грош цена. А вместо прорванной запруды мы другую поставим. Еще лучше прежней!..»

Лесной Царь пошарил рукой в карманах вязаной фуфайки, торжественно выдернул из пачки сигарету (это означало, что разговор окончен), нагнулся к огню прикурить и зашагал вдоль реки дальше, а учитель опять поднялся по шаткой стремянке на крышу — продолжать свою работу.

Под вечер появилась лиса. Христофор Михалушев заметил ее на тропинке возле водоразборной колонки. Она была тощая, с худыми, втянутыми боками и принюхивающейся узкой мордой. Рыжий хвост волочился по земле.

Люди в районе снесенного села теперь бывали редко (лишь Лесной Царь время от времени проходил тут со своим карабином), и лиса привыкла к шелесту деревьев и травы, к голосам перепелов и филинов, она не боялась их и преспокойно разгуливала по усадьбам, полям и речным бродам, где иногда задерживалась, подстерегая рыбу или пробегавшего по песку суслика. Не спугнул ее своими запахами и дым домика, где жили Михалушевы. Она спокойно направилась туда, будто знала, что у обитателей этого дома нет оружия и они ничего ей не сделают, разве что подымут крик или швырнут вслед камнем.

Стоя у окна, Христофор Михалушев и Маккавей смотрели, как бродит лисица вокруг дома, заглядывает под навес, тычется мордой в ящики, где хранятся сухие связки репчатого лука, потом, подняв глаза к слуховому окну, долго принюхивается: почуяла, верно, что на чердаке лежит пропахшая рыбой сеть, еще не обнаруженная всевидящим оком Лесного Царя… Лиса двигалась крадучись и в спустившихся сумерках напоминала тень человека, который бродит рядом, тело его прозрачно, и сквозь него видны прибрежные ивы, лиловые от сумерек пески и еле различимые округлые очертания холмов. Таинственный человек бродил поблизости, а Христофор Михалушев не видел его — он видел лишь его тень (она продолжала кружить возле дома), и глаза этого человека пронзали его хитрым, ощупывающим лицо и душу взглядом лисьих глаз…

Сначала, когда Христофор впервые увидел лису (ему было интересно наблюдать за ней, он долго смеялся, вспомнив рассказ Лесного Царя о блохах), у него мелькнула мысль, что ее приманили в эти края фазаны. Итальянцы перебили их сколько смогли, но все же кое-что осталось и на ее долю, нет-нет да и мелькнет за кустом царственное багряное крыло, перья которого могли бы захрустеть на зубах длиннохвостой скиталицы.

Он думал, что лису привлекают фазаны, но ошибся.

Однажды, проходя по снесенному селу, учитель заметил лисицу в одном из дворов. Там не было ничего для нее соблазнительного. В траве торчали камни фундамента да желтело несколько тюльпанов. Лиса стояла посреди двора и принюхивалась, задрав морду вверх — туда, где прежде были окна дома. Что вспомнилось ей — жившие тут люди или песни петухов на крыше? Следя за ее взглядом, подмечая в нем лукавые искорки, учитель подумал, что замершая посреди двора лисица вспоминает, о чем говорили между собой эти люди, о чем размышляли, какие секреты поверяли друг другу.

Однажды он увидел, как лисица снует по кладбищу. Трава скрывала ее — выглядывал лишь огненный кончик хвоста. Лиса обнюхивала кусты, замшелые надгробные плиты, глиняные площадки, в которые уже бог весть сколько лет никто не клал уголька. Уж не задумала ли она мышковать в этом уголке запустения? Наблюдая за тем, как сосредоточенно вглядывается она в траву, учитель не мог отделаться от неотвязной мысли, что лиса ищет здесь, среди чертополоха, под корнями деревьев, невысказанные тайны давно ушедших из жизни людей, чтобы потом нашептать их тому, кому все полагается знать.