Иван Давидков - Рифы далеких звезд

Ему захотелось подойти к могиле, постоять минуту-другую над раскисшим от дождя холмиком, сказать летчику последнее «Прости», но стало неудобно: все уже уходят, а он будет один бродить по кладбищу. Мол, если погибший тебе дорог, так приходил бы вовремя…

И, смешавшись с толпой, он зашагал на станцию. Зал ожидания, перрон, сухое пространство у стен соседних зданий — все было забито народом. Сможет ли поезд увезти так много людей?

Лесной Царь стоял рядом с женщиной, торговавшей воздушными шарами. Много лет назад он видел ее на ярмарке в Берковице и сейчас подивился, зачем она поставила свой лоток здесь, на вокзале, где люди вернулись с похорон летчика и ждут поезда. Низкорослая, крепко сбитая бабенка, чьи невероятно толстые бедра расстегнули платье выше колен, показывая розовую комбинацию, оглядывала толпившихся людей, в особенности тех, кто с детьми, и низким, проеденным пьянством или простудой голосом подзывала покупателей…

Лесному Царю было неприятно это. Нашла место, куда притащить свой лоток!.. Он всматривался вдаль, но сквозь мутную завесу дождя не мог различить огней идущего поезда. «Негодный я человек, — впервые в жизни подумалось ему. — Разве так мне следовало поступить с этим парнем, даже в его смертный час…»

Поезд запаздывал.

Во всех домах засветились окна. Лесной Царь смотрел на их отражения в дорожных лужах, слушал, как шипит дождь, пытаясь погасить этот свет, и перед глазами, замутненными неожиданной влагой, вновь встали вырубки на другом берегу Огосты. Он увидел костер перед шалашом, и над голубоватым дымком и пеплом лозин — тонкие, красивые мальчишеские руки — отсветы огня золотят их, а небо убаюкивает флейтами своих созвездий…

Зарядили проливные дожди. Небо плотно сомкнулось, и две недели ни одному солнечному лучу не удавалось пробиться сквозь тучи. Вода плотными косыми струями обрушивалась на землю с хмурой глухой выси. Даже ветер оказался не в силах разорвать эти водяные завесы, он лишь раскачивал их над поречьем, и они сшибались с глухим звоном. Раскисшая земля пахла гнилью. Хлеба полегли и почернели. По ночам река грозно гудела, разрывала запруды, подмывала прибрежные ивы, и покалеченные ветви глухо трещали, когда разбушевавшаяся стихия затягивала их в подводные омуты.

Дни и ночи словно бы слились воедино… Их различали только по звукам: днем даже самый сильный шум звучал глуше — быть может, его впитывала в себя серая сырость холмов; зато ночью все громыхало в полную мощь — непереносимо гудела река, подмытые деревья ломались и так трещали, будто над рекой палили из орудий, уханье сов в мокром небе напоминало голоса утопленников… Таинственность ночей еще больше усиливала эти ощущения — из-за снов, из-за чувства беспомощности перед мрачной, разъярившейся вселенной, из-за поступи дождя за стеной, похожей на крадущиеся шаги бесприютной души человеческой…

Стали поговаривать о всяческих бедах и напастях: о смытых полях и огородах, снесенных мостах, затонувших стадах.

В домик, где поселились Христофор Михалушев и его больной сын, заглядывали иногда по дороге в город жители горных селений. Заглядывали проведать учителя, которого знало все поречье, да погреться у огня (промокшая одежда через минуту начинала дымиться и пахнуть паленым), рассказывая о том, что видели и слышали в дни и ночи потопа.

Их рассказы, в которых была немалая доля вымысла, — каждый добавлял к увиденному и услышанному по щепотке соли — не особенно удивляли учителя, много видевшего на своем веку, но приковывали к себе внимание его сына; сидя у пылающего очага, отблески огня которого плясали на загрубелых ладонях заглянувших ненадолго путников (большинство из них работало на чипровских рудниках), он с затаенным дыханием слушал их рассказы, пробуждавшие странные видения в его мозгу. Одни рассказывали, что вода снесла недостроенную насыпь возле плотины — там, где эта насыпь примыкает к холму, — и город якобы затопило до самого вокзала. Другие говорили, что прорвало запруду во Врачанских горах. Там находились рудники, и свинцовые отстой, которые эта запруда удерживала (по слухам — тысячи тонн загрязненной воды), хлынули в ущелье и помчались к поречью Ботуни, сметая все на своем пути. Это случилось в праздник, в самый полдень. Ненадолго выглянуло солнце. Повсюду в селах заиграли на улицах музыканты. Народ вышел прогуляться — отцы, матери, ребятишки. Никто не подозревал, что не пройдет и десяти минут, как свинцовые потоки зальют улицы и подхватят все, что попадется на пути, — медные трубы, которые еще долго будут, хрипя, метаться в серой лаве, перевернутые детские коляски…

Все рассказы о снесенных мостах и вырванных с корнем деревьях бледнели перед тем, что Михалушевы услыхали сейчас.

Один из гостей вертел ручку своего транзистора, и сидевшие у огня старались сквозь потрескивание бакелитового ящичка расслышать голос, который расскажет им о том, что произошло. Они ожидали, что прозвучит траурная музыка («Двести человек погибло!» — говорил тот, в чьих руках чернел транзистор), но радиостанции, видимо, не подозревали о том, что волнует этих людей: один бодрый голос сменял другой, а о беде, случившейся всего в полусотне километров отсюда, никто ни словом не обмолвился…

Несколько дней светило солнце, и вновь запахло летом. Опять запели жаворонки, высохли лужи, река вернулась в свои берега — тихая и посветлевшая, прозрачнейшем раньше. Только торчавшие на отмелях облепленные тиной корни деревьев да пригнувшиеся к земле хлеба напоминали о миновавшем бедствии.

Христофор Михалушев поднялся на крышу — сменить сломанные черепицы — и сверху увидел Лесного Царя. Лесник шел в их сторону по тропинке вдоль реки, временами он останавливался и разглядывал обрушившиеся в дни наводнения берега, придерживая локтем карабин, — дуло цеплялось за ветки и мешало идти, — он неторопливо приближался к дому учителя. Подойдя поближе, он приложил ладонь козырьком ко лбу, и поднял лицо к своему давнему знакомцу — поздороваться. Сквозь толстые стекла очков учитель, стоявший на крыше, показался ему вдруг необычайно высоким.

— Я уж думал, тебя рекой унесло, — усмехнулся Лесной Царь, и кокарда на его фуражке сверкнула в лучах утреннего солнца. — А ты, точно аист, расхаживаешь по крыше.

— Да, если бы ливни не прекратились и Огоста продолжала подмывать берега, ты бы увидел мои штаны и рубаху где-нибудь на кусте или в вымоине, — ответил учитель, спускаясь по стремянке к гостю.

Они курили, глядя на излучину за бродом. Река весело поблескивала сквозь тонкий дымок сигарет, и от нее веяло покоем, какой может навевать лишь земля после миновавшей беды.

— Мы тут с Маккавеем живем как выкорчеванные ивы на отмелях. Река огибает нас и бежит дальше. Хорошо, что ты навещаешь, да иной раз заглянут жители верхних сел, хоть словечком с кем перебросишься, — сказал учитель и поднес к сигарете уголек: отсыревший табак гаснул. — Говорят, во Врачанских горах прорвало запруду и много людей погибло. Ничего такого не слышал?