Исабель Альенде - Остров в глубинах моря

Осознав масштабы охватившей колонию катастрофы, Франция выслала в Сан-Доминго комиссию, задачей которой было провести переговоры с предводителями негров, в знак доброй воли выразившими намерение отпустить заложников. Место встречи было назначено на одной из плантаций севера. Когда белые пленники, пережившие несколько месяцев созданного Жанно ада, вновь оказались недалеко от своих домов и поняли, что их привели на плантацию не для того, чтобы каким-нибудь ужасным образом умертвить, а чтобы отпустить на свободу, началась давка, и мужчины, расталкивая женщин с детьми, бросились спасаться бегством. В суматохе Гамбо постарался оказаться возле Туссена и других переговорщиков. Полдюжины больших белых, игравших роль представителей всех колонистов, сопровождали представителей власти, только что прибывших из Парижа и еще не полностью понимавших, как в Сан-Доминго ведутся дела. Чуть не подпрыгнув от неожиданности, Гамбо узнал среди них своего старого хозяина и попятился, стремясь спрятаться, но тут же сообразил, что Вальморен не обратил на него никакого внимания и что даже если бы тот его и заметил, то не узнал бы.

Переговоры проводились под открытым небом, в тени росших во дворе деревьев, и с первых же слов напряжение стояло такое, что его можно было пощупать руками. Со стороны восставших преобладали недоверие и злопамятство, а колонисты были объяты слепым высокомерием. В полном изумлении выслушал Гамбо условия мира, предложенные его вождями: свобода для них самих и горстки их приспешников в обмен на то, что остальные мятежники молча вернутся в рабство на свои плантации. Члены парижской комиссии приняли эти условия незамедлительно — трудно было представить себе более выгодное предложение, но большие белые Сан-Доминго не были намерены уступить ничего: они требовали, чтобы рабы сдались все сразу и без всяких условий. «Что они себе вообразили! Что мы будем торговаться с неграми? Пусть довольствуются тем, что спасут свою жизнь!» — воскликнул один из них. Вальморен попытался урезонить своих собратьев, но большинство в конце концов победило, и было решено ничего не уступать этим мятежным рабам. Лидеры мятежников удалились, чувствуя себя оскорбленными, и Гамбо вместе с ними. Внутри у него все пылало от возмущения, ведь он узнал, что вожди готовы были предать тех, с кем бок о бок жили и сражались. «При первой же возможности убью их всех, одного за другим», — пообещал он сам себе. Теперь он утратил веру в революцию. Но он и представить себе не мог, что в этот самый момент определялось будущее острова, потому что непреклонность колонистов вынудит восставших продолжить войну в течение еще многих лет — до победы и ниспровержения рабства.

Члены комиссии, ввиду полной невозможности совладать с анархией, сочли за благо покинуть Сан-Доминго, и вскоре прибыли другие три делегата, во главе которых стоял Сонтоно, молодой, но раздобревший адвокат. И прибыли они с шестью тысячами солдат подкрепления и новыми инструкциями из Парижа. Закон снова был изменен: теперь он наделял свободных мулатов всеми правами французского гражданина, в чем совсем недавно мулатам было отказано. Некоторые офранцуженные были назначены боевыми офицерами, и многие белые военные тут же отказались служить под их началом, выполнять их приказы и дезертировали из армии. Это подогрело страсти, и веками тлевшая ненависть между белыми и офранцуженными приобрела прямо-таки библейские масштабы. Колониальное собрание, которое до тех пор решало внутренние вопросы жизни колонии, было упразднено. Его сменила комиссия, в составе которой было шестеро белых, пятеро мулатов и один свободный негр. В обстановке все усиливавшегося насилия, контролировать которое уже было не под силу никому, губернатор Бланшланд был обвинен в неподчинении указам республиканского правительства и потворствовании монархистам. Его депортировали во Францию, закованного в ножные кандалы, и очень скоро он лишился головы на гильотине.

Так обстояли дела летом следующего года, когда однажды ночью Тете проснулась, ощутив на своем лице твердую руку, зажимавшую ей рот. Она подумала, что вот наконец и случилось то самое нападение на плантацию, которого все так долго боялись, и принялась молиться о том, чтобы смерть была быстрой, хотя бы для Мориса и Розетты, которые спали подле нее. Она ждала, не пытаясь защищаться, чтобы не разбудить детей, а также все еще смутно надеясь, что все происходящее не более чем кошмарный сон, пока в слабом свете горевших во дворе факелов, проникавшем сквозь вощеную бумагу окна, не смогла разглядеть склоненную над собой фигуру. Она не узнала его, ведь за те полтора года, которые они прожили порознь, юноша стал другим. Но он прошептал ее имя — Зарите, и она ощутила в груди вспышку — на этот раз не ужаса, а счастья. Подняла руки, привлекая его к себе, и наткнулась на лезвие ножа, зажатого в зубах. Она отобрала у него нож, и он со стоном упал на ее тело, уже готовое раскрыться ему навстречу. Губы Гамбо искали ее губы с накопленной за столь долгую разлуку жаждой, язык проскользнул в ее рот, а руки сами легли на прикрытые тонкой сорочкой груди. Она ощутила между ног его твердую плоть и уже стала раскрываться, но тут вспомнила о детях, о которых на какое-то мгновение позабыла, и оттолкнула его. «Иди за мной», — шепнула она.

Они осторожно поднялись и перешагнули через Мориса. Гамбо снова взял свой нож и заложил его за полосу козьей шкуры, которой был опоясан, а она между тем накрыла детей москитной сеткой. Тете показала ему жестом, чтобы он подождал, и вышла проверить, в своей ли спальне хозяин, которого она оставила там всего пару часов назад, потом задула в коридоре лампу и вернулась за своим любовником. На ощупь она повела его в другой конец дома — в комнату своей сумасшедшей хозяйки, пустующую со времени ее смерти.

Слившись в объятиях, они упали на матрас, подпорченный влажностью и забвением, и любили друг друга в темноте и полной тишине, задыхаясь от невысказанных слов и возгласов наслаждения, таявших во вздохах. Во время их разлуки Гамбо в лагере отводил душу и с другими женщинами, но ему так и не удалось обмануть жажду неутоленной любви. Ему было семнадцать, и он жил, терзаемый пламенем неотступного желания любви Зарите. Он запомнил ее высокой, обильной, щедрой, но она оказалась ниже его, а эти груди, которые раньше представлялись ему огромными, теперь запросто помещались в его ладонях. Зарите под ним превращалась в пену. В спешке и алчности столь долго сдерживаемой любви ему даже не удалось войти в нее, как внезапно в одно мгновение вся его жизнь вышла наружу в одном мощном содрогании. И он погрузился в пустоту, пока дыхание Зарите, обдающее его ухо жаром, не возвратило его в комнату безумной хозяйки. Она принялась ласкать его, похлопывая по спине, как всегда поступала с Морисом, чтобы утешить малыша. А когда почувствовала, что он начинает оживать, перевернула его в постели, придавив одной рукой его живот, а другой, помогая себе искусанными губами и алчущим языком, массировала и лизала, поднимая его к самым небесам, где он вновь затерялся в мелькающих звездах любви. Той самой, о которой он мечтал каждое мгновение своего отдыха, и во время каждой передышки в бою, и каждый день на рассвете, встреченном в тысячелетних туманных расщелинах касиков, где столько раз ему приходилось стоять на страже. Неспособный сдерживаться дольше, юноша приподнял ее за талию, и она уселась на него верхом, нанизываясь на этот горящий член, которого так страстно желала, наклоняясь вперед, чтобы покрыть поцелуями его лицо, облизать уши, коснуться его сосками, чтобы качаться, как на качелях, на его потерявших чувствительность ногах, крепко сжимая его бедрами амазонки, извиваясь волнами, подобно морскому угрю на песчаном морском дне. Так они любили друг друга, словно в первый и одновременно последний раз, изобретая все новые па этого старинного танца. Воздух в комнате наполнился запахом семени и пота, впитав в себя благоразумное насилие наслаждения и надрывность любви, насытился приглушенными стонами, подавленным смехом, отчаянными атаками и предсмертными хрипами, которые тут же оборачивались веселыми поцелуями. Возможно, они и не делали ничего такого, что не было уже опробовано другими, но заниматься любовью любя — это совсем другое дело.