Roger Peyrefitte - Особенная дружба

Возвращаясь после своего визита к настоятелю, Жорж пересек центральный двор вместо того, чтобы проследовать по коридорам здания. Он приблизился к студии младшеклассников, окна которой бросали прямоугольники яркого света в темноту. Оконные стекла были затуманены теплом комнаты, но всё равно можно было рассмотреть ближайшие лица, и, кроме того, остаться не замеченным. Брат Мориса сидел за вторым окном и что–то писал. Как хороша была его поза! Он словно позировал для художника, но поза его была совершенно естественна: одну ногу он вытянул в проход между столами. Прервав своё творчество, он прикусил перо и поднял в раздумье голову: вдохновение не снизошло, и он повернулся к окну. Его глаза, хотя он и не знал об этом, обратились на Жоржа.

Жорж, вернулся в студию с желанием дать литературное выражение своему счастью. Вдохновение, избежавшее того мальчика, снизошло на него. Он подумал о «Портрете друга», который оказался провалом. Тут был отличный шанс повторить то сочинение. Только этот раз он на самом деле будет писать о «друге своего сердца». Благоразумно помня о Люсьене, он, используя кустарную стенографию, торопливо набросал свой необработанный черновик, понятный только ему одному. Закончив, он не оказался недовольным тем, что только что написал. «Портрет друга» стал его персональным описанием Амура Феспида. Чувствовалось, что это его единственное эссе, по–настоящему заслуживающее академических почестей.

Всё это было великолепно, но к чему оно вело? Между ними по–прежнему зияла пропасть, разделявшая старшую и младшую школы. Само слово «разделение» предполагало новый и горький смысл. Даже если бы он и другой мальчик провели вечность друг перед другом в церкви — они не стали бы ближе, так и не познакомившись друг с другом. Жорж, по правде говоря, подумывал насчёт следующего года, когда тот мальчик должен был перейти в старшую школу, но такая возможность была слишком далека. Кроме того, кто мог быть уверен, что они оба вернутся в Сен—Клод? Могло случиться всё что угодно, не допускающее подобное: несколько мальчиков не вернулись в колледж к началу нового семестра. Вот и сейчас они вместе: можно ли сказать одним словом, что они преуспели в знакомстве друг с другом? Препятствия между ними были ничтожны — стёкла окон в студии или ступени хора в церкви — они же были непроходимы.

И сомнения, одолевавшие Жоржа, когда он размышлял над тем, собирается ли мальчик стать священником, снова вернулись. Он был искушаем довериться Люсьену, но принципиально отказался от этого: его несчастье было совсем не таким, чтобы делиться им с кем–то ещё, и, кроме того, не станет ли большей заслугой поиск средств без посторонней помощи?

Ему хотелось прочувствовать всё, что он будет предпринимать. Воображая о счастливом шансе на встречу, он начал во время занятий посещать всех учителей подряд. Он стал брать книги, которые не читал; или просить объяснений, которые ему не требовались. Он стал ублажать учителя древней истории и религиозного обучения его увлечением, притворяясь, будто хочет узнать, как содержать шелковичных червей: как следствие, ему приходилось выслушивать мнения Жана Картфажа [Жан—Луи-Арман Катрфаж, 1810–1892, французский зоолог и антрополог], которого любил цитировать святой отец. Жорж даже прикинулся, что неравнодушен к белым мышам.

Однако его главным спасительным средством была демонстрация угрызений совести, дающая ему свободный доступ к отцу Лозону: конечно же, ведь юный Мотье должен был частенько бывать у него? До и после тех бесед Жорж болтался в коридорах первого этажа, делая вид, что любуется фотографиями школьных групп, которые были развешаны, согласно датам, по стенам; самой последней исполнилось три года; ни на одной из них не было того мальчика.

Во время перемен, будучи в полном порядке, Жорж под разными предлогами навещал лазарет. Он подумывал об обморожении, которое лечил в компании с Люсьеном, и был почти обижен на него за то, что теперь стало невозможным повторить этот трюк.

Наконец, настал тот день, когда мальчик оказался на надлежащем ему месте в церкви, и счастье Жоржа было так велико, что он позабыл про все свои невзгоды. Первое февраля было днём Св. Игнатия [Игнатий Антиохийский, 35–107, муж апостольский, священномученик Древней Церкви, третий епископ Антиохийский по апостоле Петре и Еводе, ученик Иоанна Богослова]. И Жоржу вспомнился припев старой песенки: «Демократическая Свадьба», или «Свадьба дочери президента Фальера» [Арма́н Фалье́р, 1841–1931, президент Франции 1906–1913)]; песня была где–то раскопана кузинами Жоржа, которые оказались в восторге от имен свадебных гостей:

Дед Игнатий

Кузен Панкратион

Дядя Целестин

— Через два поколения, — сказал Жоржу его кузина Лилиан, — ты и твоё имя будут казаться такими же смешными.

Тот мальчик как всегда был серьезен, читая молитвы и не сводя глаз с алтаря, как будто он дал клятву никогда не смотреть на Жоржа, который больше ни на кого не глядел.

На причастии всё оказалось как в утро перед рождественскими каникулами — их разделял только Люсьен. Но он тоже был непреодолимым препятствием. Отказавшись от возможности просить совета у Люсьена, Жорж чувствовал, что не сможет попросить того о помощи, хотя бы и пассивной. Тут было замешана не только его самооценка, но его понимание тайны.

На следующий день, в четверг, настоятель сказал господину и мадам де Сарр, приехавшим на ежемесячное свидание, что их сын будет избран в Академию колледжа. Жорж был доволен: мальчик может отказываться смотреть на него в церкви, но будет вынужден сделать это в трапезной, когда его провозгласят членом академии.

Воскресенье. Зеленые литургические цвета каждого воскресенья после Крещения не могли, конечно же, ввести в заблуждение: его надежды должны были осуществиться.

Жорж, чье имя только что огласили на весь зал, поднялся принимать аплодисменты. Он повернулся к настоятелю; но, одновременно, его глаза обратились к мальчику, которому был посвящен его триумф. И вечером того великого дня, когда он шёл вместе со своими новыми коллегами на первое заседание академии, он по–прежнему думал о нем. Он ценил мальчика выше славы и известности, и ему было жаль, что тот не сможет засвидетельствовать этот триумф; ему пришло в голову, что Марка подобное бы не впечатлило.

С серьёзностью академики пересекли внутренний двор, с серьезностью поднялись по главной лестнице. В дверях приёмной настоятеля их степенность нарушилась и возникла жуткая свалка: каждый из этих серьезных господ хотел захватить стул, коих было всего восемь на пятнадцать академиков, и даже эти восемь были весьма жёсткими, хотя и не так, как скамья, на которой вынуждены были сидеть оставшиеся семеро. Только три ученика из класса философии стояли в сторонке и с презрением наблюдали за суетой. В их привилегию входила возможность пользоваться тремя креслами, из числа стоявших у настоятеля в кабинете — они имели обивку. Как только все стулья были распределены, троица из класса философии постучалась в дверь кабинета настоятеля и невозмутимо вошла туда, по большей части как к себе домой. Их коллеги последовали за ними, со стульями, или, помогая нести скамью.