Альберт Егазаров - Чайка

Как ни упрашивали хирурги Чайкину, остаться она не могла, а способ ухода был один — рапорт на передовую. Отказывать в этом было не принято.

Попав на передовую, Катюша Чайкина поняла, что именно у линии огня было ее место. Главное здесь было найти раненых. Вначале она пыталась действовать по инструкции — вслушиваться в стоны и слабые крики о помощи, замечать шевельенье и дрожь, оттягивать веки и щупать пульс. Но мертвая в жизни гражданской, инструкция и на войне была мертва, подобное к подобному, инструкция искала мертвых. Чайка находила живых, похожих на мертвых и уходила от мертвых, оживающих только для того, чтобы исторгнуть из себя признаки жизни. С каким-то внутренним содроганием обнаружила в себе Чайка способность и на больших расстояниях отличать тела живые от мертвых и даже то, насколько глубоко сумела забраться в них госпожа Смерть. Она не смогла бы сказать в чем для нее было это отличие, но она точно знала, что ни зрение, ни слух здесь не участвовали. Катюша могла вообще закрыть глаза, заткнуть уши, вот тогда-то в зеленовато-оранжевых полях, раскинувшихся под веками, и возникали перед ней растущие цветы страдания.

И густо были засеяны эти поля. А рук у нее было всего две. Как объяснить умирающему, что лучше его не трогать пока, а взять его товарища, которого еще можно спасти. Другие сестрички, глядя на агонию, проскальзывали мимо, как-будто уже не человек стонал рядом с ними, а труп. Случалось, «труп» был в сознании, и тогда на последнем вздохе летела им вслед отборная матерщина. Чайка делала по-другому: она не закрывала глаз и не затыкала ушей, она брала уходящего за руку и наговаривала ему, чтобы дождался он свежего ветра, собрал силы, глубоко вздохнул, потом закрыл глаза и представил лужайку, излучину реки, мама берет его за руку, они идут в воду… И отступала перед Чайкой боль, пусть ненадолго, но чтобы умереть времени хватало.

Победу Катя Чайкина встречала в тонких фильтрах ГУЛага.

После шума и эйфории победных дней Партия, как истинный рулевой, определив текущий момент этапом скорейшего восстановления народного хозяйства, утвердила переход к мирным будням. И Партия не только постоянно напоминала, что именно под ее руководством и непосредственной организацией внешний враг был разгромлен, но и бдительно предостерегала, что помимо внешнего затаился где-то и рассредоточенный внутренний враг. Ведь целых четыре года шла война, невозможно, чтоб без предательского пособничества так долго сопротивлялся немец… Посему, подозреваемых в пособничестве, в том числе и в виде пассивного недеяния, а именно пленных, угнанных и оставшихся (пленистов, угонистов, оккупистов), в целях удобства из рассеянного состояния перевели в концентрированное.

Чайку довелось концентрировать майору госбезопасности Степану Чубаку.

Сортируя подшивки с делами, он наткнулся на худенькую папочку с фамилией Чайкина. Что-то колыхнулось в его подогнанном под новый китель и майорские звезды теле, от сейфа его качнуло к столу, словно там, внутри, волна памяти лизнула каменный берег, лизнула (Лиза?!) и опала, лишь обслюнявила новую должность пеной прошлого вожделения.

Эта Чайкина звалась Катериной, служила в медсанбате. И лицом не вышла — суха, и не первого цвету уже, год рождения приблизительный — из прошлого после контузии ничего не помнит, документы сгорели во время бомбежки.

А вот майор Чубак помнил все: далекую довоенную молодость, красивую девушку нового типа Лизу Чайкину, полеты… И когда воспоминания оделись цветом, Чубаку показалось, что под коростой беспамятной медсестры нижний слой проступает на фотографии — планеристка Лиза. Он даже поскреб ножичком успевшую пожелтеть эмульсию. Ничего — шершавый белый лист.

Чубаку было томительно, досадно и ненавистно…

Подумал, не полетать ли на планере?..

«Чепуха!» — крикнул он вслух в напряженную «делами» тишину комнаты. — «Детство в жопе играет».

Когда измышления еще не стали реальностью, а страх уже из щекотки бесплотных эмоций перебрался в печенки, тогда…

Да что говорить о фанерке, когда и в железный самолет с опытным экипажем Чубак забирался примерно с таким же чувством, с каким верблюд лезет в игольное ушко, и потом, сидя за двойным слоем обшивки, пристегнутый, с парашютом, он чувствовал себя не многим лучше лютого грешника, идущего по узкой дорожке меча в приют благоверных и богобоязненных.

Боязнь и Верность — вот стражи ворот светлого будущего. — философствовал Степан, подавив волну ничтожения. — И меч пламенеющий — марксистское слово. И Орден, и рыцари его… Ближе будущее — уже ворота. Это и есть общее уравнение мира. И опасна работа у ворот, и трудна, а порой, когда ждут тебя сотни единиц не выраженного ни в чем обывателя под типовыми папками «Дело» — откровенно скучна. Вот если бы и впрямь сознание греха или, шире, непригодности в деле строительства светлого будущего само расправлялось с его носителем, или хотя бы приводило с повинной, вопя из погребенной на дне преступной личности души с требованием справедливого наказания… «Да… — мечтал Чубак. — И наказания как таковые исчезли бы навсегда — осталось бы исправление. Ведь Управлять лучше, чем наказывать. А неисправимые?.. — продолжал Философски вопрошать Чубак. — От неисправимых должно со всей Решительностью защищаться. И шире внедрять меру ’’высшей социальной защиты». Идиллическая картина Грядущего, выросшего из сумевшей защититься революции, возникла у Степана перед глазами. Светлый город с остроконечными башнями, башни, увенчанными пятиконечными звездами, звезды, плывущие на знаменах идущих по воздушным переходам пионеров: барабанный бой слышен в том городе, звуки горна, призывы Коммунистической партии мягко кроют землю с расцвеченных репродукторов, нарядные дружинники чеканят шаг на чистых улицах — не с полицейскими целями, а так — старушке помочь, и просто — для красоты; с покоренного неба лицезрят Основоположники в окружении небесного воинства сверкающих дирижаблей, острокрылых планеров. Ах, — кольнуло Чубака в сердце, — планеры. А грешники? Грешники сами собой — темной идут полосой, отдельно, дабы не омрачать, за высоким забором, к черной реке… кануть. Как реку-то звали? Лета, кажется. Сами! — вот главное.

Как-то в одном учебном фильме (кажется, в кинозале номер три под Центральным переходом крутили его) увидел майор Чубак отдаленный прообраз своей исправительной системы.

Как ни странно, на самом дне социальных совершенств, у диких племен Южной Америки и Западной Африки лежало сокровище правосудия.

«Органы» племени поте из Верхнего Мараньона, например, удачно совмещали следствие с судом, приговором и наказанием. Вначале курандейро, местный шаман, на короткой стадии предварительного расследования путем расспроса духов через экстатический транс определял круг подозреваемых — в него, кстати, могли попасть целые роды — и велел им явиться на испытание. Вечером у большого костра собиралась вся деревня, подозреваемые и, само собой, преступник. Категория бегства была незнакома хитрым во всем остальном дикарям. Призвав духов, под неистовый барабанный бой и рычанье трещоток курандейро, он же местный лекарь, давал яд всем подозреваемым. Обычно яду варилось много, но после суда не оставалось ни капли — жители в порыве поддержки и одобрения выпивали весь котел зловонной жидкости и впадали в настоящее буйство — песни, пляски не смолкали до утра. Об осужденном на время мистерии забывали. Утром, пробудившись, находили труп — это и был совершивший преступление. Остальным яд ничего, кроме веселья, не приносил.