Всеволод Бернштейн - Базельский мир

При виде толпы у входа в «Слоу Арт» у меня нехорошо кольнуло внутри: «Неужели опять щенки? Неужели и Томас туда же?». Но нет, обошлось. Проникнув внутрь и бросив беглый взгляд по сторонам, я не обнаружил ничего особо скандального ни на стенах, ни в расставленных повсюду скульптурах. Зато обнаружил Томаса, он что-то объяснял двум важным посетителям в дорогих костюмах. Томас тоже увидел меня и сделал знак, что сейчас освободится и подойдет. Долгожданное обретение судьбы, общей со всем человечеством, пошло на пользу моему Томасу. По крайней мере, внешне. Он как-то весь подобрался, приосанился, приоделся, у него появился яркий шелковый платок, краешком выглядывающий из кармана модного пиджака. Полюбовавшись Томасом, я отправился любоваться актуальным искусством.

Одно из произведений показалось мне довольно любопытным. Это был диптих. Слева — жирная серо-коричневая гусеница, вся в волосках, складках, комках слизи. Справа — симпатичная разноцветная бабочка. В затейливом, тщательно прописанном узоре на огромных крыльях угадывались сплетенные в любовных объятиях человеческие тела. Называлось творение «Космический путь к себе». Перехватив бокал игристого вина, я принялся рассматривать узор.

— Как вы это находите? — услышал я. Повернувшись, увидел рядом даму в изящном красном тюрбане на голове. Дама улыбнулась, приоткрыв ряд безупречных керамических зубов.

Я повременил с ответом, подбирая обтекаемую формулировку.

— Интересно, очень интересно. Только пока не очень понятно, где тут путь и почему он космический…

— Как же?! — дама оживилась. — Гусеница и бабочка! Гусеница — символ земного существования. Она ползает по земле, питается грубой пищей. Ползает-питается-испражняется. — Дама с немецкой серьезностью, без тени смущения, подчеркнуто отчетливо произнесла слово «испражняется». — Такова жизнь гусеницы, ползающий кишечник и ничего более. Бабочка — нечто совершенно другое, это небесное создание, она парит, она пьет нектар, — Дама описала изящную дугу бокалом с вином. — Нектар — сок любви цветов. Она не соприкасается с грязью, лишь с органами размножения цветов. Бабочка — ангел любви. А ведь с точки зрения науки, гусеница и бабочка — один и тот же биологический вид, только на разных стадиях развития. И с человеком это тоже возможно. Тот, кто сегодня гусеница, завтра может стать бабочкой. Это и есть путь. А почему он космический? Потому что в космосе в человеке откроется новое сексуальное измерение. Оно заложено в нас, но пока не открыто. Нужно стараться открыть его, найти космический путь к себе.

«Сколько ей лет? — гадал я, пока дама говорила. — Лицо, зубы, грудь — это понятно, все сделанное. Выдают руки. На поиски нового сексуального измерения тут ушло не менее полувека».

— Вы так увлекательно рассказываете, а не вы ли автор этой картины? — выдал я предположение-комплемент.

— Что вы! — польщенно улыбнулась дама. — Я не художник. Просто я интересуюсь этой темой.

— Космической колонизацией?

— И этим тоже, — немного уклончиво ответила дама, давая понять, что колонизация колонизацией, но узор на крыльях бабочки тут важнее.

— Вы слышали что-нибудь о «друзьях Кея»? — спросил я.

— Конечно, — кивнула дама. — Я им симпатизирую. Поэтому я здесь.

«Ага, вот они какие, коминские сторонники, — подумал я, — вот чего им нужно. Новое сексуальное измерение для тех, кому за пятьдесят. Это многое объясняет».

— А с самим Алексом Кеем вы случайно не встречались?

— Нет, что вы! — всплеснула руками дама. — Алекс Кей живет в Тибете. Он совершенно недоступен.

— В Тибете? — переспросил я.

— Да, его прячут монахи. Алекс Кей, — произнесла дама с придыханием. — Это великий человек. Он как Мандела. Или даже Ганди. Только молодой.

— Надо же! — чуть не вырвалось у меня. — Неделю назад этот молодой Ганди ночевал у меня дома в Рехальпе на диване в гостиной. А теперь он в Тибете, и совершенно недоступен.

Краем глаза я заметил, что Томас освободился, и пока его не перехватили другие посетители, быстро и вежливо извинился перед информированной дамой и поспешил к нему.

Томас сердечно обнял меня:

— Очень рад, что ты пришел! Ты уже успел тут что-то посмотреть? Что-нибудь понравилось? Интересные работы, правда?

Вместе с общечеловеческой судьбой и модным пиджаком флегматичный прежде Томас обрел привычку тараторить.

— Интересно, да, — ответил я. — Кое-что понравилось, да.

— А «Космос внутри» видел? Это моя любимая работа!

— Это про бабочек и гусениц?

— Пойдем, покажу! — он взял меня за локоть и подвел к скульптуре в центре зала. Это был черный зеркальный шар метра полтора в диаметре, в середине шара находилось конусообразное углубление, похожее на воронку. Вся поверхность шара, включая воронку, была усыпана хрустальными стразами. Учитывая размеры и количество страз, цена на аукционе вполне могла перевалить за сто тысяч. По всем признакам перед нами было произведение искусства.

— Что скажешь? — спросил Томас.

Я обошел вокруг скульптуры, заглянул внутрь воронки.

— А нет ли в этом нового сексуального измерения?

Томас сокрушенно покачал головой.

— Ты можешь оставить свой сарказм хотя бы ненадолго? На самом деле, здесь наглядно представлена очень важная вещь. Стань сюда! — он поставил меня прямо напротив воронки. — И смотри туда, внутрь!

Я послушно уставился в искаженное кривым зеркалом собственное отражение среди хрустальных страз.

— Представь, что ты смотришь в ночное звездное небо, но на самом деле ты смотришь в себя. Космос внутри! Понимаешь?

— Понимаю.

— Нет, не понимаешь, — вздохнул Томас.

— Скажи, а ты действительно во все это веришь? — спросил я.

— Во что? — не понял Томас.

— В это! — я обвел рукой вокруг. — В это! — показал я на шар. — В великого и ужасного Алекса Кея, в то, что люди будут жить по пятьсот лет.

— Верю, — ответил Томас. — И очень счастлив, что оказался способен верить. Без веры человек неполноценен. Я хочу сказать это именно тебе, Володя, потому что мы с тобой похожи. Ни в одну идею невозможно поверить, если рассматривать ее под микроскопом, если дать волю своему сарказму, цинизму, скепсису. В один прекрасный день нужно просто открыть свое сердце. Нужно посмотреть в звездное небо, посмотреть в себя. Это очень просто, и это большое счастье! А теперь извини, много дел.

Томас хлопнул меня по плечу и исчез. Я остался стоять перед черной зеркальной воронкой. Заглянуть внутрь больше не решился. Я знал, что увижу.

В Копенгагене мы с дочкой нашли себе увлекательное занятие. Каждый день садились на велосипеды и ехали в Северную Гавань. Все дни напролет лил дождь, иногда с мокрым снегом, и дул пронизывающий ветер, такой, что с велосипедом приходилось управляться, как с яхтой. Ехать против ветра нужно было галсами, контролировать скорость при попутном ветре и остерегаться коварных боковых порывов. Самим датчанам, неразлучным со своими велосипедами круглый год, типичная рождественская погода, кажется, не доставляла совершенно никаких неудобств. Нас то и дело обгоняли бравые молодые мамаши с притороченными позади маленькими детьми, бодрые старички и старушки, пренебрегавшие шапками даже под проливным дождем. Настя в велосипедном потоке чувствовала себя, как рыба в воде, а я, упакованный в непромокаемую куртку с наглухо застегнутым капюшоном, первые дни ездил осторожно, чуть ли не ощупью, но потом освоился и в конце концов решил, что лучшего городского транспорта придумать невозможно.