Франсуаза Саган - Шелковые глаза (сборник)

«Должно быть, это нервное напряжение, – подумал Луиджи, – они все ждут, что я распрощаюсь с ней в довольно грязных выражениях, а впрочем, мне уже пора действовать».

…Тут Инга подняла на него свои сиреневые глаза – поскольку они у нее действительно были сиреневые, что и стало одной из главных причин ее успеха в Риме с самого прибытия, – и, все так же окруженная толпой, произнесла потрясающую фразу: «Луиджи, я нахожу этот вечер довольно скучным. Тебя не затруднит отвезти меня в какое-нибудь другое место?»

Ударила молния, зазвенел хрусталь, испарились дворецкие, чихуахуа попадали в обморок, и Луиджи понял. Внезапно между этими двумя людьми произошло то, что обычно называют обменом, обменом взглядами. И в совершенно сиреневых, совершенно искренних глазах женщины был отнюдь не наивный вопрос, но категоричное утверждение, означавшее: «Я люблю тебя, дурень». И точно так же в темных глазах усталого римлянина был наивный, мужской и одновременно детский вопрос: «Правда?» И все перевернулось. Ситуация, люди, мысли, планы и даже конец вечера. «Друзья» оказались вдруг подвешенными к потолку за ноги, съежившиеся, как летучие мыши зимой. Толпа была теперь всего лишь триумфальным проходом к открытой машине, и Рим был так же прекрасен, как обычно. И Рим был в Риме, и любовь была в Риме.

«Странно, – говорил он себе, спускаясь по лестнице от своего честного врача, – странно, что делают мои ноги. Спускаются прямо по этой убогой, мещанской, уж не знаю какой там еще лестнице. Спускаются прямо к этой решенной и немыслимой смерти».

Его ноги, его собственные ноги, которые он видел и ловко выделывающими танцевальные па меж ног женщины, и голыми, спокойно лежащими на пляже. А тут он смотрел на них с каким-то отвращением, ужасом и удивлением, смотрел, как они спускаются по лестнице от слишком честного врача. Смерть и в самом деле была чем-то бессмысленным, невероятным. Не мог он, Марк, умереть. Было что-то туманное, абстрактное между взглядом врача на его фото, вернее, на фото его тела (неважно какой части, этого он даже знать не хотел), на это похабное, по его мнению, фото, которое они называют рентгеновским снимком, и им самим. Там что-то такое зияло – нелепое, бледно-голубое, дурацкое. Невозможно, чтобы между тем взбегавшим по лестнице, опаздывавшим, запыхавшимся и даже озабоченным своим сердцем Марком и этим смертельно спокойно спускающимся по тем же самым ступеням, сознающим и одновременно не сознающим свою участь Марком прошло всего полчаса. Полчаса с холодным, огорченным и вежливым человеком, от которого даже сквозь саму его холодность исходила теплота. «Три месяца, – сказал он, – легкое, знаете ли…» И Марк, о котором никто никогда не думал и кому никто даже не желал завтрашней смерти, Марк чувствовал, как его кожа съеживается при одной мысли об этом уточнении: « Я умираю, мне предстоит умереть, меня скоро не будет».

Хотя он ведь сам все сделал, чтобы вынудить врача к этой искренности, еще не вошедшей в моду в Европе. Сказал, что с женой в разводе, что его родители недееспособны и что те несколько детей, которых он мог наплодить, никакой законной ответственности за него не несут. Наверняка именно этому размытому уточнению он и обязан своим столь категоричным приговором. В конце концов, может, врачи даже в этих обстоятельствах, называемых драматическими, испытывают некоторое отвращение к таким жалким пациентам? Он и впрямь жалок. Слава богу еще, рак у него в удачном месте. А то ведь бывают случаи совсем нелепые: рак ободочной кишки, кожи и всяких там частей тела. Его-то собственный относится к разряду элегантных: через три месяца он классически умрет от рака легких. Он тихонько засмеялся, чувствуя себя молодым, веселым, идущим в ногу со временем. Потом захохотал, ужасно, почти торжествующе, подумав, что мог ведь, в конце-то концов, заполучить рак кишечника. Что было бы мучительнее, сложнее высказать (он еще не знал, как именно, даже если бы ему захотелось в этом признаться). Какой бы метафорой он окружил этот дурацкий орган, который для любого человеческого существа связан с воспоминаниями о детском поносе или о каких-нибудь экзотических недугах? Ему еще повезло в его несчастье. На сей раз не придется даже ни извиняться, ни рубить сплеча. Если станет невмоготу, он сможет сказать: «Я умираю от этого». Не придется говорить, как обычно, «если я тебя покидаю, то из-за того-то» или «если я ухожу, то из-за этого»; и то , и это были ложными. На сей раз ему не придется укрываться за слабой линией своей чувствительности или за сильной линией своего тщеславия. Не придется даже извинять свою смерть.

Он начал последний лестничный вираж, и вдруг на пороге двери ему явилась сама жизнь, Жизнь с большой буквы, и он остановился на миг. Он-то уже видел себя дрожащим в темноте больничных палат, в окружении успокаивающих друзей и задумчивых докторов, а тут такое солнце! Солнце и впрямь было уже подсолнухом, огромным сожалением, и наверняка именно тут, впервые в своей жизни, Марк пережил минуту храбрости, настоящей храбрости. Выскочил как безумный на тротуар, увидел бульвар, жизнь, город и застыл на краю тротуара, как слепой и глухой, прежде чем направиться спокойным шагом к ближайшему кафе. К кафе, которое он никогда прежде не замечал, но знал отныне, что оно навсегда запечатлеется в его памяти. Думая это, он вдруг осознал, что его «навсегда» – всего лишь три месяца, а потому все это нелепо, гнусно, смехотворно и мелодраматично.

Больше всего его удивляло, что он ни о ком не думает. В конце концов, при таких делах дочь бежит к своей матери, мужчина – к своей женщине, а мифоман – навстречу своей судьбе. А он никуда не пошел, кроме как в это вот классическое кафе, где не было почти ничего, кроме пластика под дерево, служащих да пива. Он уперся бедром в барную стойку и испытал на миг то старое и классическое утешение, которое всегда на него снисходило, когда он устраивался таким вот образом у деревянной или мраморной поверхности. Людей в кафе было мало, и он расценил это как подарок. Подозвал официанта, который тотчас же порхнул к нему чайкой, и заказал у него для начала перно. На самом деле он не знал, почему заказал перно, поскольку всегда ненавидел вкус аниса. Но потом сообразил, что его запах напоминает ему пляжи, тела женщин, ракушки, водоросли, буйабес [7], удачный кроль, так что в каком-то смысле это запах самой жизни. С тем же успехом он мог бы заказать у официанта кальвадос, с лужайками и дощатыми мостками вдоль пляжей, с грозами и длинными аллеями, переполненными ветром. Мог бы также заказать сироп из миндального молока: грудь матери и ее волосы и запах сырого дерева, когда он был маленьким, в «их» спальне. Мог бы также потребовать в стакане у этой стойки «Шанель № 5» (Анн), «Женщину» Роша (Хейди), «Зеленый ветер»… этой, как же ее звали? А потом запах собственных слез, вызванных «Герленом» той женщины, которую он больше никогда не видел и которую звали… Инес? Это потрясающе, вся эта сила улицы, запахи, жара в Париже. Просто невероятно, до какой степени все эти люди в этом баре были одновременно его всегдашними друзьями и посторонними. Не так уж много он и сделал, чтобы сожалеть об этом. Как говорят, тащился ни шатко ни валко, но совершенно чистосердечно от одной к другой, от одной постели к другой, от одной страсти к другой. И вечно на что-то натыкаясь, повсюду раздираясь, однако никогда не становился бесчувственным и пресыщенным, хотя частенько бывал циничным, а еще чаще ополоумевшим, хлопал крыльями, как старая чайка вокруг одних и тех же буксиров, но никогда не уставал лететь за ними.