Герберт Айзенрайх - Голубой чертополох романтизма

— Похоже, он почувствовал, что пахнет жареным!

Технический директор передвинул сигару в другой угол рта — он терпеть не мог коммерческого директора, тот вечно вынюхивал что-то у него на фабрике — и при этом подумал, что Ляйзигер был полным кретином, если полагал, будто он единственный в мире, кто рассчитывал добиться повышения таким вот способом; ему следовало бы знать, что метод этот стар, как мир, и ничто никогда не вызывает столько подозрения, как назойливая демонстрация собственной объективности и чувства коллективизма. Но, поскольку подходящее слово ему в голову не пришло, мысли его неожиданно переключились на другое, словно они, как и его станки, могли изменять скорость и направление вращения.

— А что, на этого Стасни, — министр в отставке подал голос из-за облака сигарного дыма, — на этого Стасни действительно можно положиться?

Оба директора согласно кивнули.

— Упрям до невозможности, — произнес коммерческий директор, — и всегда у него наготове какая-нибудь дурацкая теория, изобретенная последней бессонной ночью. Но если ему — дружески, разумеется, — приставить нож к горлу, он будет работать за двоих!

Отставной министр кивнул головой в своем облаке, пробормотал что-то насчет повышения жалованья Стасни, а технический директор подумал, что из-за отсутствия этого Ляйзигера все само собой устроилось наилучшим образом. После этого они перешли к обсуждению других вопросов, вынесенных на повестку дня.

Только увидев это, он раскололся. Так-то он все время держался молодцом, но это его подкосило. И он сказал:

— Как раз бы на масленицу и пришлось, представляете — праздники, танцы, и у нас здесь, и в городе, а тут вдруг — такое. Поставьте себя на мое место: на масленицу, когда идешь в компанию потанцевать и повеселиться, хочется, чтоб женщина с тобой была в порядке. К чему тебе такая, чтоб по ней уже было заметно: живот до носа, еле-еле двигается и то и дело ее рвет?.. А вам бы понравилось? Да ведь есть у нас уже один ребенок, скоро два года ему, и с этим-то я намучился, так что вспомнить страшно; спросите кого угодно — когда живот у ней стал до носа и ее все время рвало, я даже спал в другой комнате. Спросите кого угодно — вам расскажут, что она тогда вытворяла. И вот, пожалуйста — снова здорово, и как раз на масленицу станет уродиной с животом до носа, на масленицу, когда люди танцуют и веселятся. Что дурного, если человек хочет на масленицу потанцевать и повеселиться; и при этом хочет, чтоб женщина с ним была в порядке, а не уродина с животом до носа, которая еле двигается и закатывает истерики, кому охота, чтоб все оборачивались и шушукались у него за спиной, — что, скажите, в этом дурного? Поставьте себя на мое место! А когда я сказал ей — давай, мол, принимай меры, она спорить не стала; жаль, нет ее больше в живых, а то бы она подтвердила, что, уж когда я ей все растолковал как следует, она была вовсе не против. Конечно, она побаивалась, но правда не спорила; нет, она совершенно точно была не против. Причина была в том, что я не хотел идти танцевать и веселиться без нее, известно же, что из этого получается. Чего я не хотел, так это, чтоб у меня семья распалась из-за ерунды — из-за того, что как раз на масленицу, когда люди танцуют и веселятся, у нее стал живот до носа. Нет уж, этого я совсем не хотел. Ну и разговоров было бы, если б у меня распалась семья, и не только здесь у нас, но и в городе, меня ведь там многие знают. Нет, такого я допустить не мог, я ей так и сказал, и, конечно, она поначалу перепугалась, но, в сущности, была не против. Да уж, она, видно, крепко перепугалась, вся побелела как мел, когда я сказал — принимай, мол, меры, и слова не могла вымолвить толком, лепетала что-то несуразное. Но, в сущности, она была не против; ясно же — раз она это сделала.

Сделала она это с помощью женщины, которая занималась такими вещами и цену брала божескую, а через два дня боли стали до того невыносимы, что она не могла скрыть их от мужа, да он и сам уже удивлялся, что это она все время воду хлещет. Но он ее успокоил: «Чего же ты хочешь, детка, так и должно быть после такого дела». Третий день она проплакала, а на четвертый уже ничего не говорила, только лежала, скорчившись от боли, на тахте в гостиной, на первом этаже, и лишь губы у нее иногда шевелились. Муж побежал к той самой женщине, и она дала ему пакетик сухих трав. Он заварил их и влил жене. После этого ей вроде полегчало, но она ничего не говорила и даже плакать перестала. В середине дня она вдруг замахала руками, словно отгоняла кого, а когда, видно, совсем приперло, попыталась соскочить с дивана. Лежала она на тахте, потому что муж не мог бы вынести, если б она так стонала и крутилась рядом с ним в спальне. Когда она перестала говорить, и в конце концов так ослабла, что занесенные руки ее вдруг обмякли и бессильно упали, и смотрела уже не на него, а куда-то в пространство пустым невидящим взглядом, он послал за врачом; но было слишком поздно, живот у нее уже затвердел, как деревяшка, и когда врач надавливал на него, она раздраженно мотала головой. Во время осмотра муж стоял у окна, устремив глаза вдаль, ибо смотреть на то, что происходило в комнате, было, право же, выше его сил. От глаз врача не ускользнули чуть заметные кровавые выделения, и он спросил мужа, что произошло. Однако тот ни в чем не признался, ответил только, что, дескать, началось это у нее дня два-три назад, но она всегда была такая мужественная, и если хворала, то старалась не показывать виду. Врач спросил без обиняков:

— Когда она забеременела?

Муж испугался, в общем-то, он не ожидал такого вопроса, думал, врач не догадается; он сам заметил свою растерянность и от этого еще больше смешался, но ненадолго, быстро сообразил, что растерянность-то эта ему на руку, и с подчеркнуто растерянным видом отпарировал:

— Как, разве она была беременна?

А сам подумал: э, нет, доктор, шалишь — меня голыми руками не возьмешь!

Но врач гнул свое:

— Вот как, значит, не было у нее беременности?

А муж ему:

— Господи помилуй, да кому же и знать об этом, если не мне, а, как по-вашему? Я-то боялся, не аппендицит ли… — И, помолчав, продолжал: — А может, она и вправду забеременела, да только скрыла от меня. Сюрприз, что ли, хотела преподнести. А в общем-то, не думаю все же, что она была беременна.

Врач тем временем сделал ей укол морфия и наблюдал, как она постепенно успокаивалась. Маленькая и хрупкая, как девочка-подросток, она лежала на тахте наискосок, и маленькие ноги свисали до полу. Голова откинута и зарылась в подушки, иногда она приподнимала ее; из-под опущенных век белели глазные яблоки. Врач задал еще несколько вопросов, муж ответил на них без труда, и наконец врач объявил, что никакой надежды нет и, если попытаться отвезти ее в больницу, она скорее всего умрет по дороге. Потом врач ушел и пришел опять через два с половиной часа, а она к тому времени уже умерла. Врач сказал мужу: