Герберт Айзенрайх - Голубой чертополох романтизма

— Было слишком поздно. Что же вы не вызвали меня раньше?

Муж молча стоял у окна и, поскольку врач ничего больше не говорил — в это время он закрывал покойнице глаза, — всхлипнул. Он не сразу сумел взять себя в руки и завести речь о необходимых формальностях. Но врач не выдал ему свидетельства о смерти, а сказал:

— Это дело общинного врача. Я со своей стороны обязан сообщить об этом случае.

Потом он ушел. Явилась сестра мужа и с ней еще какая-то женщина, они обмыли и обрядили покойницу. Он сказал им:

— Прошу, поймите меня: я сейчас просто не в состоянии ничего делать.

Он был рад, что ему не приходится возиться с окостенелой, желтой как воск покойницей. Зато он приготовил место, куда ее положить, и после того как ее обрядили, они все трое взялись за тело и водворили покойницу на покрытую черным покрывалом тахту. Муж держал ее сзади за плечи, и, когда он ее поднимал, голова ее качнулась и откинулась назад, и на одно короткое леденящее душу мгновение ее застылое лицо коснулось его щеки, и он, не дыша, сжал губы. Рядом с тахтой поставили зажженную свечу. Хлопот было много, и женщины оставили его одного. Сестра вернулась с полдороги и спросила, скрестил ли он покойнице руки.

Нет, не скрестил, и не решился попросить об этом сестру, и стал складывать их сам, осторожно и торопливо. Тонкие желтые пальцы легко подавались под его руками, он сгибал их, как подогретый воск, и вот наконец ее руки сложены крестом на груди. Он шагал взад-вперед по комнате. Заходили какие-то люди и, поглядев на усопшую и побрызгав на нее святой водой, выражали ему соболезнование. Порой ему казалось, будто она шелохнулась, и тогда он отводил глаза. А когда снова взглядывал на нее, ему чудилось, словно только что, вот как раз перед этим, она шевельнулась. Но стоило присмотреться попристальнее, как он убеждался: нет, она не шевелилась. Непривычно маленькой, тонкой представлялась она ему; а в остальном она ничуть не изменилась. Впрочем, она еще, как он заметил, казалась совсем плоской. Хотя не очень уж часто он на нее и смотрел, предпочитал стоять у окна. Женщины вернулись, покончив с хлопотами, и сновали по дому, сновали бесшумно, тишина наполняла дом, и вдруг наверху захныкал ребенок. А он и забыл совсем про ребенка, и теперь пошел наверх его успокоить, и порадовался, что есть повод уйти. Но потом женщины опять позвали его, потому что явился общинный врач, и они обсудили случившееся, и муж сказал:

— О господи, вот уж не думал, не гадал!

Общинный врач спросил:

— Когда она забеременела?

А муж закричал:

— Да перестаньте же, при чем тут это! Не была она беременна, иначе я знал бы! — И спросил: — Разве у нее был не аппендицит?

Общинный врач сказал, отвернувшись:

— Весьма сожалею. Но что у нее было, покажет вскрытие. Мне очень жаль, но другого выхода нет. И только после этого я смогу выдать вам тело.

Такого оборота муж не предусмотрел, и прошло немало времени, пока он переварил это сообщение. Потом он сказал врачу:

— По логике я вообще-то должен быть в курсе, но кто их разберет, женщин, они ведь иногда делают из этого секрет. — Он подумал: при вскрытии все выйдет наружу, и продолжал: — Когда должен был родиться наш первый, она так же себя вела. Два месяца молчала, покуда я не спросил, с чего это ее все время рвет, особенно по утрам, сразу как встанет. — И наконец заключил: — Вообще-то ей не хотелось детей. Может, потому она и не говорила.

Снова он стоял у окна и думал: дудки, ничего вы мне не пришьете, нету у вас улик! Общинный врач задал еще несколько вопросов и ушел. Муж глянул на напольные часы рядом с пианино: они показывали ровно четыре. То был час ее смерти: его сестра, придя, перевела назад стрелки и остановила часы, потому-то и было так тихо в комнате. Смеркалось, свеча подле усопшей почти догорела, пламя трепыхалось, огарок коптил. Снова ему показалось, будто она шевелится, он подошел совсем близко и стал внимательно смотреть на нее. И тут он увидел, что подбородок у нее свесился на шею, он протянул руку и постарался вернуть его на место, но подбородок уже совсем закостенел, затвердел, и вся она снизу доверху была закостенелая и твердая, и мужу никак не удавалось закрыть ей рот, он попробовал еще раз, с силой надавив на подбородок, но лишь сдвинул с места все тело, и голова покойницы смяла подушку, на которой лежала, а рот так и остался разинутым и закрыть его не удавалось; он зиял вытянутым книзу провалом, в рамке серовато-коричневых тонких губ; и видна была дырка в том месте, где он выбил ей зуб несколько дней назад. После врач говорил, что стоило стукнуть по подбородку, и рот бы закрылся. Однако муж теперь уже боялся прикоснуться к ней и потому не мог справиться с ее ртом. Зияющий провал был неописуемо ужасен. Муж держался молодцом все время, но это его подкосило, и, убедившись, что он не в состоянии закрыть ей рот, он сознался.

Временами он любил свою редакцию и все, что там происходило. Работа у него была приличная, и временами он любил свою работу, зарывался в работу так, словно думал укрыться в ней, как в берлоге. В берлоге этой царил покой, только здесь и была опора, надежное прибежище, и характерный редакционный шум был такой же неотъемлемой частью покоя, как прочные стены — частью квартиры.

Впрочем, этой ночью — ночью с воскресенья на понедельник — в редакции действительно было тихо и спокойно, так как по соседству, за высокими стеллажами, в ночь с воскресенья на понедельник никто не работал, разве только изредка доносился сверху шум телетайпа, ведь и там, наверху, этажом выше, все окна были распахнуты настежь; а подойдя к окну поближе, он услышал из дома напротив чей-то громкий храп.

До чего же здорово — находиться здесь, внутри этого большого здания; и он подошел к письменному столу, чтобы скрутить сигарету. Это из-за нее он оказался теперь на мели, она была дорогой девушкой, собственно, как и все девушки, которых любят без взаимности; вот он и крутил себе сигареты из окурков, которые с недавних пор начал приберегать, а до получки все равно оставалось еще целых пять дней. Да, профессия у него в самом деле приличная, и он обвел взглядом свои владения, как помещик, совершающий вместе со случайным гостем вечерний обход собственных полей и лугов. Вот до каких пределов могла расшириться его берлога.

Помещение редакции было настолько велико, что за столами здесь могли разместиться человек шестьдесят, а может, и больше; высокие, почти до потолка стеллажи делили его на две равные части, а потом одну из них еще раз пополам, у стены были оставлены проходы шириной в дверной проем; половину комнаты занимали переводчики и стенографистки, поднявшись на несколько ступенек, оттуда можно было попасть прямо в кабинет шефа; отделение посередине принадлежало службе новостей, последний же закуток был его рабочим кабинетом, и поскольку служба новостей в ночь с воскресенья на понедельник не работала, а переводчики вообще приходили только утром, в огромной, поделенной на три неравные части комнате было тихо; пахло бумагой, пишущими машинками и немного пылью — это был сухой, будто застывший от непривычной жары, воздух его работы. Докуривая сигарету, он раз-другой прошелся по всему помещению; он был один, и за пределами круга света от лампы на его письменном столе было темно, однако даже темень здесь была какого-то рябого оттенка, словно только что отпечатанная газетная полоса. Итак, он был один, наедине со своей работой; зарывшись в нее, он прочно отгородился от внешнего мира, дурацкие опасности которого вечно подстерегали его за стенами редакции. Какое наслаждение — быть одному! Редактор местной хроники придет только в пять, курьер около шести, а стенографистка жила где-то поблизости, приняв полуночную сводку новостей, она тотчас отправилась домой и теперь должна была появиться самое раннее в четыре. Он взглянул на часы: до тех пор оставалась еще уйма времени.