Герберт Айзенрайх - Голубой чертополох романтизма

— Да, конечно, — рассеянно сказал он. — А вы в самом деле думаете, что с кем-нибудь из нас тоже может случиться такое?

И тут только он заметил, чем занимается. Он вдруг увидел, насколько все это смехотворно, все эти бумажки, которые и днем и ночью без перерыва порхали по его столу, а ему достаточно было один раз взглянуть на них, чтобы тотчас уверенным движением руки направить этот поток новостей в нужное русло, он вдруг понял, что вполне мог бы перемешать листки, произвольно или непроизвольно, по злому умыслу, или по рассеянности, или еще по какой-нибудь причине, а то и без причины: что бы он ни сделал, это так или иначе фарс, как если бы он ни с того ни с сего показал язык человеку, который в это время смотрит в другую сторону, или состроил у него за спиной неприличную рожу, и еще он понял, как все это бесчестно и как он ненавидит все эти чертовы бумажонки, только-только с телетайпа, высушенные, бесформенные, выхолощенные, все эти «прибыл», и «при невыясненных обстоятельствах», и «отложено», и «победу одержал», и «преступление раскрыто», и «завершились», и «попал в катастрофу», и «убит», и «скончался»… как он ненавидит все эти плоские бумажные мумии в черной типографской краске, неподвластные тлену и разрушению и в то же время такие бесполезные, ведь ничто здесь не могло истлеть, прийти в негодность или просто кончиться, ибо никогда, никогда еще этим бумажкам не удавалось стать смертными, пусть даже на одно мгновение, на один краткий миг между двумя ударами сердца, никогда еще они не были смертными, а значит, и живыми, эти лживые мумии, которые, несмотря на его усилия перевести их в другую, обжитую зону, существовали по ту сторону жизни и смерти, хоть он и препарировал их каждый раз заново для прочтения и слушания; о, как он все это ненавидит — организованное, медленно подкрадывающееся окольными путями самоубийство, которым здесь кончает жизнь. И он тоже приложил к этому руку, когда-то он замуровал себя в этом нежилом доме, чтобы таким образом лишить себя жизни, ведь он был слишком труслив, чтобы дождаться, пока смерть сама войдет в его бытие. А она, стенографистка, и не догадывалась, конечно, с каким напряжением он ждал от нее утвердительного ответа на свой вопрос, но все же почувствовала, как важно ему услышать ее мнение.

— Ах, боже мой, — вздохнула она и, отложив вязанье, закинула ногу на ногу и обхватила руками колено. — С нами самими, может, и не случится. Хотя ведь никогда не знаешь. Может быть… — Она внезапно выпрямилась и, повернувшись к нему всем телом, взволнованно заговорила: — Подумать только, этот мужчина! Такой был спокойный, воспитанный, с хорошими манерами, прилично зарабатывал, и оба…. Боже мой, как она была уродлива, то есть она себя уверила, что уродлива, и, представьте, все дело было только в этом. Она убедила себя, что он добр и нежен с нею только из жалости. Она и мысли не допускала, что может просто нравиться такому мужчине, как он. Все дело было только в этом, я знаю. Но что он примет это так близко к сердцу — боже, ну кто бы мог подумать! Не она, а именно он! От него никто такого не ожидал, даже когда она уехала. Может, он и сам не ожидал от себя такого.

Он слушал очень внимательно, а когда она закончила, попросил ее описать их внешность; она исполнила его просьбу, и тогда он понял, что это и были те двое.

— Нет, — сказал он, и она услышала в его голосе незнакомую горячность, — нет, материал из этого делать на стоит. — Он внимательно посмотрел на нее. — Я считаю, что вы правильно поступили, сразу же отказавшись от этой мысли. В самом деле, очень правильно.

Он еще долго смотрел ей прямо в глаза, и она не знала, что отвечать, ведь, честно говоря, она с большой охотой все-таки сделала бы из этого газетное сообщение; но раз он так считает, значит, наверное, и в самом деле правильно, что она отвергла эту мысль; чтобы скрыть смущение, она резко вскочила с места:

— Уже без десяти пять! Сбегаю наверх, посмотрю, что там у них.

Оставшись один, он снова подошел к окну; было уже довольно светло, по улице шли люди. Через час откроется кафе, и, едва он подумал об этом, прошлое и будущее смешались в его сознании, словно в неясных предрассветных сумерках. Стенографистка вернулась из телетайпной с новой порцией материала. Он выключил электричество, от занимающегося дня в комнате было уже достаточно светло, потом уселся за письменный стол и начал рыться в бумагах.

— Вы что-нибудь ищете? — спросила она.

— Нет, — ответил он.

Вскоре он нашел то, что искал; вырезав маленький кусочек из длинной сводки, он протянул его стенографистке.

— Перепечатать? — спросила она (случалось, они воспроизводили какой-нибудь текст слово в слово).

— Прочесть вслух, — ответил он.

Она прочла две с половиной строки, потом подняла голову. Ей бросилось в глаза, что от усталости на лице у него пролегли морщины, оно словно скрывало какую-то печаль, и тут она сказала:

— А вы действительно очень устали. Может, все-таки вздремнете немного?

Теперь она уже была рада, что отказалась от мысли сделать из того происшествия маленькое газетное сообщение, а поскольку он не ответил, она еще раз вопросительно взглянула на него, потом снова на клочок бумаги, который держала в руках.

— Положите вон туда, в местную хронику, — коротко сказал он, однако, когда она поднялась, добавил: — Или просто выбросьте! — Видя, что она по-прежнему медлит, он сказал: — Делайте что хотите.

Горечь, продиктовавшая ему это указание и соответственно окрасившая его голос, передалась теперь и ей, и как раз в тот момент, когда она собралась сделать самое простое и, в общем, самое правильное — положить этот кусочек бумаги на определенное ему место, — именно в этот момент он произнес:

— Да-да, положите туда! Все равно ничего уже не изменится.

Она положила бумажку на письменный стол редактора местной хроники, потом быстро, на цыпочках, будто опасаясь, что ее застанут на месте преступления, вернулась на прежнее место и принялась писать под его диктовку. По утрам в понедельник новостей всегда было немного, и он диктовал вполголоса, с трудом превозмогая усталость. Ей показалось, что он целиком ушел в это занятие. Вдруг на середине какой-то фразы он встал и медленно, словно брел по щиколотку в бумажной трухе, подошел к столу редактора местной хроники, взял маленький кусочек бумаги, порывисто скомкал его и, уже возвращаясь на свое место, выбросил в корзинку для мусора. Он заметил, что она собралась было что-то сказать, но не хотел ничего слушать и тут же, даже не усевшись еще как следует, продолжил прерванную диктовку, да так поспешно, что она не успела рта раскрыть; чуть позже в комнату вошел редактор местной хроники, в шесть появился курьер, и постепенно она забыла все то, что хотела сказать, а потом они работали вместе до тех пор, пока другая стенографистка не пришла ее подменить.