Герберт Айзенрайх - Голубой чертополох романтизма

Весь вечер он промучился от последствий того, что невольно оказался свидетелем некоего происшествия, а ведь что, в сущности, произошло — да ровно ничего, упали и разбились вдребезги две дюжины пивных бутылок. Но отчего ему все время приходила в голову одна и та же мысль: ведь то могли быть не бутылки, а люди. И даже не сама эта мысль его беспокоила, а скорее загадка: как такая мысль вообще могла возникнуть в его голове и заполонить его сердце?

В тот вечер около половины шестого его вдруг одолел неукротимый голод, и поскольку коллеги не собирались прерывать работу до ее окончания, то есть почти до полуночи, он извинился перед ними и вышел на улицу, в ресторан. Ресторан, расположенный чуть выше, на склоне горы, был просторный и уютный, спроектированный и построенный специально для вечернего времени, когда городской центр вместе с отрыжкой из выхлопных газов выплевывает на окраины людей. Там было несколько залов, а во всю их длину протянулась узкая терраса; внутри, в помещении, пока что не было никого, но на террасе, еще освещенной вечерним солнцем, все столики, хотя и не полностью, были заняты, кроме одного, самого последнего, куда он уселся. Он чувствовал себя довольно-таки неуютно: во-первых, от голода, во-вторых, от того, что он сидит на таком неудачном месте: в самом конце террасы, вид направо ему загораживал разросшийся кустарник, прямо перед ним была голая нештукатуренная стена, а в середине ее дверь, ведущая через коридор в служебные помещения: здесь все время сновали официанты. Слева, вблизи от него, был сервировочный столик, возле которого тоже все время хозяйничали официанты, их движения были ленивы и вместе с тем нервозны, как будто в любой момент они были готовы отразить атаку. Наконец его обслужили, с едва скрытым недовольством людей, занимающихся своим делом лишь потому, что другое занятие, которое они сочли бы для себя более приятным и престижным, не принесет им достаточно денег. К тому же до шести здесь вообще не подавали горячего. Он заказал себе холодной говядины и стакан вина.

Итак, он жевал свою досаду вместе с говядиной и, уже допивая вино, закурил трубку, когда это случилось: открытый ящик с пивом — а за стеной, должно быть, невидимо для него, стояло друг на друге несколько таких ящиков, — так вот, один из них по неведомой причине свалился — то ли его кто толкнул, то ли пол качнулся под чьими-то торопливыми шагами, то ли еще почему, — во всяком случае, один из ящиков, несомненно верхний, потерял равновесие и рухнул, ударившись о каменный пол, и после небольшой паузы — как будто сначала должен был лопнуть деревянный остов, а потом уже полетело стекло, — начали со звоном биться бутылки. Пиво потекло ручьями. Проклятия, прозвучавшие было в темном коридоре, тотчас умолкли из-за посетителей; впрочем, едва ли кто из них что-либо заметил: немногие, расслышавшие удар, не придали ему значения, несколько голов на миг поднялись и повернулись, но сразу же вновь склонились над тарелками и стаканами. Только он, поскольку он был единственным, кто со своего места мог видеть коридор, где по плитам еще прыгали черепки и осколки, он один заметил, что произошло. Посреди груды осколков, постепенно пришедших в состояние покоя, лежала одна бутылка, как будто целехонькая, и она вращалась, а потом он увидел, что донышко у нее все-таки выбито; она все вращалась и вращалась среди неподвижных черепков, беззвучно, в одном и том же темпе. А еще среди черепков была другая бутылка, с виду тоже неповрежденная, но из ее надтреснутого горлышка все время выходили пузырьки, поднимались, пенились и лопались. В дверях возник шеф, осторожно ступая между бутылочных осколков, огромный, в темно-коричневом костюме; взглядом тайного представителя генерального штаба он испытующе оглядел террасу и, явно удовлетворенный, исчез, притворив за собою дверь настолько, что полоска света хотя и падала в коридор, но снаружи почти невозможно было ничего разглядеть; лишь от ближайшего столика, за которым сидел он, единственный свидетель, взгляд еще мог проникнуть сквозь узкую щель. Тем временем за стенкой служители рьяно взялись за уборку, и когда кто-то поднял бутылку, которая все еще продолжала вращаться, хоть и в затухающем темпе, он заметил, что на том месте, где она вращалась, на полу остался совершенно сухой, ровный круг. А та бутылка, из горлышка которой поднимались пузырьки, выглядела будто рыба, вытащенная на сушу. Да, как рыбы, вытащенные на сушу, лежали там все эти бутылки, покуда их не убрали — а сделано это было неожиданно быстро и споро, как по команде, — пока не подмели все черепки и осколки, а пиво, образовавшее одну большую лужу — глубиною с мизинец, насколько он мог судить, — не собрали и не подтерли сухими тряпками. Он расплатился и пошел прочь, а в глазах у него стояли эти разбитые бутылки, и он уже сам не знал, вправду ли то были бутылки, а не рыбы, и все время думал, что ведь это могли быть и люди, пострадавшие люди, останки которых мгновенно убрали под испытующим взглядом шефа, и все вокруг продолжало идти так, будто ничего не произошло, — хотя на этот раз действительно ничего не произошло, но ведь возникли же у него подобные мысли; он этого не понимал, не мог понять, так что постепенно вообразил, что решение загадки — и есть сама загадка, и ничего больше. В его мыслях стало явью то, на что лишь намекало увиденное им событие.

Они справили свадьбу по всем правилам, как принято в этой сельской местности, но на другое же утро, еще с тенями под глазами, с затекшими от долгого сидения за столом конечностями, спозаранку забрались в свой автомобиль и — покатили, оставив растерянных, зябнущих на осеннем воздухе родственников стоять в воротах, покатили — вниз по ухабистому, заросшему травой просеку, на дорогу, которая вскоре влилась в широкое асфальтированное шоссе: он за рулем, она рядом с ним, он — не оборачиваясь, чтобы пристальнее следить за трассой, она — не оборачиваясь, чтобы слить свой взгляд с его взглядом, смотреть туда же, куда и он, а это значило: прямо перед собой, на ближайший отрезок дороги, на двадцать, восемьдесят, триста метров, а в этих двадцати, восьмидесяти, трехстах уже затаились будущие сотни, тысячи и миллионы метров, которые покроет, но так и не сможет исчерпать его машина, которые она будет заглатывать, но так и не сможет истребить до конца; и вот она , глядя прямо перед собой в продолговатый четырехугольник ветрового стекла, видит, как постепенно раздвигается местность, как развертывается неподвижный холмистый пейзаж, и посреди этой местности видит другой маленький продолговатый четырехугольник — точно фотография упала на пол и косо улеглась на прямоугольный узор ковра, — и в нем, в этом маленьком четырехугольнике, купы деревьев, зеленую лужайку и небо, бледно-голубое, накренившееся над всей местностью, разноцветно-тусклые кубики рыночных павильончиков, как бы вынутые друг из друга, а над ними церковный шпиль и уже поредевшую крону липы над красноватой железной крышей трактира — все такое маленькое, неправдоподобное, будто вырезанное откуда-то и кое-как вставленное в неподвижный пейзаж перед машиной, как благородная плашка с тончайшими узорами, вмонтированная в грубую столешницу, но вот уже здесь все другое: усадьба, косо наложенная на сбегающую по склону сосновую рощу, дрожащая, трепещущая, сверкающая и, когда небо внезапно врывается в картинку, бесследно смытая голубыми волнами, на миг вынырнувшая и окончательно поглощенная, — отрезочек, но такой пульсирующий, полный такого живого беспокойства, так резко выделяющийся на фоне застывшего пейзажа; в то время как он в этом зеркальце заднего вида — укрепленном спереди наверху, перед ветровым стеклом, как бы наложенным на него, — он не видит ничего, кроме бесконечной ленты дороги, разматываемой его колесами, будто он сматывает с катушки кабель и кладет позади свой личный след, врезаемый в уже побуревшие луга, в черные комья пашни, в это пространство, то серое, то бурое, то желтоватое, то пятнистое, большей частью плавно закругленное, порой с неожиданными, но не очень крутыми изгибами, подъемами и спусками, ничем не оживляемое, кроме мгновенно вздымающихся и разлетающихся струек пыли, частицы которой сразу же тяжело падают на сырую утреннюю почву; таким образом, он видит бегущую назад дорогу на краю своего переднего обзора, одновременно с ним, посреди этой расширяющейся и все обновляющейся местности, а иногда, на подъемах, дорога позади сливается с дорогой впереди, с бесконечно растягивающейся лентой, бегущей среди этой местности, в которую он столь безжалостно врезается, которую он разрезает и отрезает от себя без всяких раздумий, даже без особой гордости — ведь впереди он видит только оставляемую позади дорогу, свой собственный беглый и ничтожный след; в то время как она , пристально вперяясь в стекло, видит маленький, колеблемый, живой четырехугольник посреди застывшего фона, он неизменно маячит перед ней, хотя все в нем лишь мелькает, появляется и исчезает, будто кто-то проводит по глазам, будто воспоминание вздрагивает в душе, тревога — в сердце, на один миг, вот как эта башенка, как эта бурая крыша с темно-зелеными нашлепками мха и светло-розовыми пятнами там, где клали новую черепицу, а теперь угол белого оштукатуренного дома и на нем вьющийся виноград, побеги которого буйно врываются в окна, сужая их год от году, и все пронизано тайной дрожью, подобно отражению в пруду, все безмолвно и исчезает так внезапно, словно земля разверзается и поглощает свою добычу, а после новой передвижки кадра — уже подъем, ведущий к красно-желтому песчаному карьеру, края ямы черные, как загноившаяся рана, а выше — каменная богоматерь меж двух вишневых деревьев, замыкающих ее и небо позади овальной рамкой, будто это медальон с нежно-голубым фоном; дальше — вершины, густые, частые, ломкие, как папоротник, это же лес соседа, стволы, неимоверно быстро срезаемые, срубаемые скоростью, все дрожит, торопится назад, бесконечное мелькание, мираж, смена картинок — до самого родительского дома, где над трубой вьется дымок и клочьями повисает на кровле, дымок из очага, на котором сейчас, верно, подогревают суп со сливками, — и еще несколько проносящихся мимо, падающих деревьев, чьи безлиственные кроны сеткой ложатся на все, что за ними — на забор, на колодец, на дом, но он снова появляется, уже иначе расположенный, под другим углом, как если бы в перспективе образовалась дыра и в ней плясала усадьба, изящная и невесомая, словно деревянная игрушка, — поплясала, опрокинулась и исчезла, растаяла в серой голубизне неба, плотного, как земля, в серой траве, в каком-то другом доме, бледном, будто на него хлынул туман и затопил всю низину, серый, плотный, неосязаемый туман, медленно, как болото, заглатывающий все вокруг, кроме нее, чей взгляд постепенно расширяется, уходя за размытые края маленького четырехугольника, устремляясь все дальше, покуда она вдруг полностью не слепнет; он же, после того как правой рукой в перчатке несколько раз торопливо, не глядя протер ветровое стекло, начинает столь же энергично протирать зеркальце заднего вида, запотевшее от ее дыхания, чтобы ясно видеть дорогу позади себя: так что она тоже вновь обретает возможность видеть все то, что оставляет позади.