Герберт Айзенрайх - Голубой чертополох романтизма

— Да, нам правда незачем волноваться.

— Ясное дело, незачем. Особенно тебе, в твоем положении.

Она потянула через соломинку лимонад, глядя, как опускается уровень жидкости в бокале.

— Знаешь, — проговорила она, — я совершенно не представляю, как ты это сделал. Неужели совсем не боялся? И даже сердце не билось?

— Нет, ну разве что самую малость.

— Правда нет?

— Правда. Только скучно было целый день там торчать. Я туда ночью пошел, весь день работал, а следующей ночью вернулся. С таким сейфом знаешь сколько работы? Но тут мне специальность здорово помогла. К нам в фирму тоже как-то раз сейф привезли: ключ потеряли, ну и, понятно, к нам. Вот тогда я и разобрался, что к чему.

— Видишь, как хорошо, что ты не столяр или там парикмахер какой-нибудь. Знаешь, если б ты был парикмахером, ты бы мне вообще, наверно, не нравился. То есть, может, и нравился бы, но не так.

Он отхлебнул пива.

— Одно было противно: что целый день в перчатках.

— Это из-за этих, из-за отпечатков?

— Ага.

— И сердце правда не билось?

— Правда нет.

— У тебя оно что, вообще никогда не стучит?

— Редко.

— А когда стучит?

— Я ж говорю, редко. Но вот когда мы у того доктора были — тогда стучало. В трамвае еще не очень, но когда по лестнице шли, уже тарахтело вовсю. Ну а когда я в приемной остался, совсем худо было. Кругом никого, тихо, как в морге. Я ведь думал, что он сразу все сделает. — Он допил пиво и сказал: — Хорошо, что у нас не оказалось тогда этой тыщи шиллингов.

Она снова потянула лимонад через соломинку и, не отрывая глаз от бокала и не выпуская соломинку изо рта, сказала:

— Но теперь у нас есть деньги.

Он тоже отвел глаза.

— Ты бы поела, а? Пирожного хочешь?

— Не знаю. Может, мне нельзя пирожное.

— Тогда, может, чего-нибудь кисленького?

— Да нет вроде.

— А сосиску с горчицей?

— Знаешь, я бы съела кусочек торта.

Он подозвал официанта и заказал порцию торта.

— Если можно, лимонного, — добавила она.

Тревожно всматриваясь в ее лицо, он думал: «И чего это она кислого не хочет? В ее положении всех на кислое тянет». Немного погодя он сказал:

— Теперь об этом и думать нечего. Вопроса нет.

Она подняла на него глаза и робко улыбнулась:

— Странно. А ведь сперва мы совсем не хотели.

В кафе появился старичок, он продавал газеты.

На шляпе и на плечах у него налип снег, который здесь, в тепле, быстро таял. Когда он подошел к их столику, мужчина купил у него газету. Сдачу брать не стал. Старичок поблагодарил и шмыгнул к следующему столику. Негромко, но укоризненно она заметила:

— Здесь же и так полно газет.

— В трамвае будет что почитать, — объяснил он.

Она сказала:

— Знаешь, эти деньги — их надо экономить.

— А мы и будем экономить. Но скупердяйничать не станем.

— Нет, скупердяйничать мы не станем, но экономить надо.

— Ладно, — согласился он, — как-нибудь разберемся.

Когда официант принес торт, он заказал коньяк.

— Маленькую рюмку или большую? — спросил официант.

Подумав немного, он сказал:

— Маленькую, — и, поглядев на спутницу, увидел, что той приятно. — А если за мной придут, скажешь, что ничего не знала. Обещай мне.

Она испуганно вскинула глаза.

— Но мы же договорились: нам незачем волноваться.

— Конечно, незачем, — успокоил он. — Это я так, на всякий случай.

— Нет уж, — твердо сказала она. — Волноваться действительно незачем. И я правда не думаю, что мы об этом пожалеем.

— Не пожалеем, — согласился он. — Ведь теперь нам обоим здорово этого хочется.

Она собралась еще что-то сказать, он видел это по губам, но тут официант принес коньяк, и она промолчала. Только когда официант удалился, она договорила. И сказала вот что:

— Знаешь, я держу торт во рту, а он так и тает, медленно-медленно.

Он засмеялся:

— И я тоже коньяк не сразу глотаю, он так всего вкуснее.

— Ой, вот здорово, — засмеялась она в ответ. — Разные вещи, а удовольствие одинаковое.

Она доела торт, запивая его время от времени лимонадом. Когда бокал опустел, послышалось тихое бульканье.

— Все-таки это замечательно — пить через соломинку, — вздохнула она.

Он подозвал официанта и расплатился, оставив на подносе немного мелочи.

— Знаешь, — сказал он, вставая, — когда есть деньги, сразу чувствуешь себя человеком. В этом все дело.

В гардеробе они оделись и вышли на улицу. Снегопад тем временем поутих.

Вчера у нас опять был журфикс. Всякий прием гостей среди дня жена называет «журфиксом», хотя это неправильно. «Жур», не спорю, действительно означает по-французски «день», но «фикс», не забудем, означает «твердый», «зафиксированный». Иными словами, имеется в виду какой-то определенный день, в который устраиваются приемы, допустим, каждый четверг или еще лучше — первый вторник каждого месяца. (Вечерние приемы жена называет «суаре», и тут возразить нечего, да и упоминаю я об этом только объективности ради.) Вчера — это была суббота — она, значит, снова устроила журфикс, и у нас собрались, помимо одной дамы из клуба любителей книги и госпожи Торби, все друзья моей жены: господин Торби, само собой, а также все, кто сейчас у нее в фаворе: Макс Кнолль, Вилли Костранек, Макс Гаттербауэр, Франц Юккель, ну и, разумеется, гвоздь ее программы писатель Петер Зигль. Я так до сих пор и не знаю, что этот господин Зигль написал, да и жена, сколько я ни добивался, ничего толком на этот счет сообщить не может. Знаю только, что он целыми днями просиживает в кафе, дожидаясь кого-нибудь, кто сыграет с ним в шахматы (а заодно, если повезет, оплатит за него глазунью из двух яиц или сосиски). Вчера он явился к нам в черной рубашке, как в свое время фашисты, и, когда об этом зашел разговор, изрек следующее:

— Надо быть полным идиотом, чтобы ходить в светлой рубашке. Сколько такую рубашку можно носить? От силы пять дней! — Сам я, прошу заметить, меняю сорочки каждый день, считая это своим долгом хотя бы перед клиентами, не говоря уж о себе. — А черную рубашку можно носить практически сколько угодно. Так что я теперь обхожусь двумя рубашками — одна на мне, другая в прачечной.

При этом он все время без стеснения чесался: то под мышками, то колено потрет, то в затылке поскребет, а то и живот начнет оглаживать. Я еще подумал: «Если бы я — а сам я, забыл сказать, торговый представитель, — если бы я вздумал вытворять такое перед клиентами, вот был бы скандал!» А однажды, тоже в нашем доме, он вдруг снял ботинок, стянул носок и давай ковырять перочинным ножом свой большой палец. Ковыряет и бормочет:

— Что-то застряло.

Я хотел сказать: «Да грязь, наверно», — но промолчал. А вечером говорю Гит — так зовут мою жену; точнее сказать, ее зовут Бригитта, но она считает, что Гит — более современно и «стильно», — так вот, я говорю Гит, намекая на этот случай, что, мол, не слишком это красиво, стягивать перед дамой ботинок, а потом еще и носок и орудовать со своим пальцем. А она посмотрела на меня этак снисходительно и говорит: