Герберт Айзенрайх - Голубой чертополох романтизма

Так что он не ведал, что творил, когда однажды вечером, сам не зная зачем, раздвинул портьеры и, облокотясь на подоконник, высунулся из окна. Возможно, сам того не сознавая, он хотел перехитрить ожидание, надеялся увидеть, как она подходит к дому, хотя утром она ясно сказала: «Сегодня у нас банкет, только-только на последний трамвай успею».

Улица была пустынна, ни один каблучок не выстукивал по брусчатке. Слева, в узком проеме между двумя рядами домов, по перекрестку прогремел трамвай, но он не успел заметить, сошел кто-нибудь или нет; грохот и перестук колес еще долго стихали вдали. Он взглянул направо, где обычно светилась вывеска кафе, но сейчас там было темно, видимо выходной. Опять посмотрел налево, окидывая взглядом всю улицу, — снова ничего, ни звука. Взгляд его бездумно уставился в пустоту, куда-то поверх теплиц садового хозяйства напротив — в черных скатах стеклянных крыш слабо мерцал свет уличного фонаря, — как вдруг в этой пустоте, на темном фасаде дома вспыхнул яркий желтый прямоугольник, и в прямоугольнике этом что-то двигалось. Трамваи в эту пору ходят через двадцать минут. Он решил дождаться следующего.

Женщина в окне через голову стягивала свитер; на мгновение голова застряла в воротнике, но вот она рывком высвободилась; непроизвольным движением пригладила волосы. Потом одна рука опустилась на талию и, расстегнув пуговицу или крючок, плавно двинулась еще ниже, видимо расстегивая молнию. С сортировочной станции донесся свисток тепловоза и вслед за ним, сразу, — металлический лязг вагонных буферов. Сортировочную было слышно только при южном ветре. Женщина в окне, качнув бедрами, стряхнула с себя юбку и перешагнула через нее — словно из воды вышла. Потом она нагнулась, выпрямилась снова, вдруг исчезла — и появилась опять, что-то держа на вытянутой руке, чулок наверно — она поднесла его к лампе и теперь рассматривала на свету. Она все время двигалась, то и дело исчезая из окна, как с экрана, но всякий раз ненадолго. Потом взметнулась комбинация и упала куда-то, то ли на кровать, то ли на стул, а может, и на пол. А потом — в тот момент, когда она медленно, почти лениво потянулась рукой за спину, к лопаткам, и одновременно отступила в глубь четырехугольника, — свет погас.

Из-за угла на улицу круто вырулил мопед, затарахтел, набирая ход, и умчался. Со стороны кафе важно прошествовали пять такс, а за ними художница — она перестроила мансарду над кафе под мастерскую и с тех пор так там и живет. Теперь он знал: глупо ждать ее так рано; закрыл окно, задернул занавески и включил радио. Допил пиво, оставшееся в бутылке со вчерашнего вечера. Намазал себе бутерброд, потом еще один. Газету он сегодня уже читал, но раскрыл снова, прочел теперь о новой постановке оперного театра, потом просмотрел брачные объявления и все остальное, что обычно пропускал. Повалялся на ее тахте; в ногах у него сидела Маузи в кокетливом шелковом платьице и черных лакированных туфельках.

На следующий день было жарко и душно, жара преследовала их повсюду: и в кино, и в трамвае на обратном пути. Дома она первым делом сорвала с себя платье, а потом уже пошла разогревать суп. Он же, вместо того чтобы задернуть гардины, настежь распахнул окно — все в комнате еще дышало полуденным зноем. Но, едва глянув на темный фасад дома напротив, он испугался и устыдился. Ему стало так стыдно, что он тотчас закрыл окно. Потом, однако, решил, что это смешно, в конце концов, — не сидеть же с закрытым окном из-за такой ерунды! А потому распахнул окно снова, облокотился на подоконник и совершенно сознательно стал смотреть именно в ту сторону, словно хотел силой взгляда вызвать женщину из темноты. Но окно не загоралось, свет в нем вспыхнул лишь на следующий вечер. Он, однако, побоялся выдать себя и не смотрел. Лишь вечер спустя, когда она устроилась на тахте с рукодельем, он подошел к окну — и в тот же миг окно напротив вспыхнуло. Женщина долго расстегивала блузку, потом все так же выскользнула из юбки, устало приложив ко лбу тыльную сторону ладони. Затем она исчезла, но немного погодя появилась снова: рука тянется за спину, все тело слегка выгнулось вперед — свет гаснет.

Потом несколько дней ничего не было, он почти забыл о ней. Но как-то вечером, когда он снова остался один, взгляд его рассеянно остановился на Маузи (теперь на ней было легкое тюлевое платьице, розовое с бирюзовым) — и он вспомнил о женщине в окне. Чтобы остаться незамеченным, он на сей раз погасил свет и только после этого занял свой наблюдательный пост. Вскоре четырехугольник напротив высветился, в тот же миг в нем возникла и женщина: она расстегивала платье, длинный ряд пуговиц сверху донизу. Мелькнула, исчезла, появилась снова — полы платья развевались на ходу. Вдруг она надолго застыла, прислонясь спиной к чему-то у края четырехугольника, может к оконной раме, и, только когда двинулась снова, платье соскользнуло с плеч. Потом она опять пропала из виду, наклонившись куда-то ниже подоконника, и еще несколько раз она исчезала, а куда и зачем — он не мог объяснить. Слева — если смотреть от него, — надо полагать, шкаф. Кровать, видимо, в дальнем конце комнаты. Женщину он видел, но вот все, что за ней, — нет! Той же ночью он попытался вообразить себе ее комнату, прикидывал, как она обставлена. В следующие разы он попробовал мысленно продолжить те движения, которые видел, в глубь воображаемого пространства комнаты, но целостной картины все равно никак не получалось. Постепенно он догадался, в чем дело: он не может представить себе саму женщину, ведь он видит лишь контур, силуэт, очертания.

Вот почему он теперь частенько делал крюк, проходя мимо ее дома, только все без толку. Он и вечером иной раз прогуливался по той стороне улицы, но перед воротами ее дома, как назло, не было фонаря. Тогда ценой всяческих ухищрений он стал изредка опаздывать на работу и караулил ее по утрам. До восьми из дома выходили почти сплошь мужчины. Когда же он, сказавшись однажды больным, проторчал у ворот до обеда, он насчитал больше дюжины женщин, каждая из которых могла оказаться той, в окне. За одной он шел до трамвая, но в вагоне ему стало ясно, как мало еще он знает ту, кого ищет. Той, в трамвае, было лет двадцать пять, она была почти его роста, из-под красной шляпки выбивались каштановые волосы. Облегающий серый костюм выдавал едва заметную пока склонность к полноте: «Мою, в окне, я еще ни разу в костюме не видел», — подумал он и на следующей остановке вышел.

В воскресенье они поехали к ее матери в Хайнбург. Взяли с собой все для купанья, там неподалеку лесное озеро, а потом пошли гулять в горы. Солнце заметно скатилось к западу, восточный склон горы Браунсберг уже был залит тенью. Но равнина по другую сторону тонула в золотом сиянии, которое лишь далеко, у самого горизонта, переходило в зыбкое марево. Отдельные дома, улицы и тропинки, деревья — словом, все, что разбросано было по долине, казалось отсюда маленьким, даже не игрушечным, а крохотным. Вон там, вгрызаясь в дорогу, медленно-медленно ползет автомобильчик, а навстречу ему другой; а вон дымок вьется из трубы, и люди копошатся, словно букашки. И чем дольше смотрели они на равнину, тем больше обнаруживалось в ней всякого шевеления. Но все, что они замечали, было до неправдоподобия мелким — казалось, разглядываешь жизнь на другой планете. И он произнес: