Герберт Айзенрайх - Голубой чертополох романтизма

— Тот же сброд, что и на всех стадионах, только получше наряжен, — шептал он ей в переполненной электричке, косясь на людей, которые, как и они, направлялись к месту соревнований.

Они приехали задолго до начала, но другие явились еще раньше, так что все сидячие места оказались уже заняты, да и большинство стоячих тоже, и даже в самом дальнем секторе, куда еще продавались билеты — а он находился неподалеку от паддоков против второй «голштинской насыпи», — было столько народу, что они не смогли устроиться в тени дерева, венчавшего искусственный холм. Вот и стояли на склоне, пальцами ног сверля носы туфель, под палящим солнцем, в толкотне сотен липких от пота, танцевавших на цыпочках и по-гусиному тянувших шеи зевак, а потом, когда соревнования наконец начались, часами повторялось то же самое: старт перед «большой насыпью», преодоление одного препятствия за другим, две с половиной минуты одинаковых ошибок, одинаковых надежд, одинаковых доз везения и невезения, а вокруг всего этого — тошнотворный запах жары, законсервированной в коросте пыли и пота на человеческих телах, и ссадины от натиравших воротников и манжетов, и колючее прикосновение одежды к коже. Через репродукторы зрителей попросили не аплодировать до конца выступления очередного всадника, чтобы не пугать лошадей; из-за этого каждое выступление проходило в мертвой тишине — так продолжается, онемев, фильм в кинотеатре, когда внезапно пропадает звук, и, как в таких случаях, он безучастно глядел на происходящее, а в конце выступления, когда спортсмен брал последнее препятствие и трибуны взрывались громом аплодисментов, было и вовсе точь-в-точь как в кино, когда вдруг снова появляется звук, но к тому времени главное событие оставалось уже позади и чувство сопереживания приходило с запозданием, сгорая мгновенной вспышкой. Часа через два-три ему вконец осточертело так бездарно убивать свое время, силы и воображение, да и она изнемогла от жары и долгого балансирования на цыпочках в стремлении хоть что-нибудь увидеть из-за мешавших ей спин; они выбрались из толпы, спустились к палатке с прохладительными напитками возле другого выхода и выпили кофе, и, пока они там сидели, диктор как раз объявил по радио о «чистом» выступлении, которое в этот день так и осталось первым и последним, и такое вот событие они прозевали!

— Это самый трудный в мире конкур, — сказала она ему, когда препятствия снова пошли валиться одно за другим.

Они посмотрели еще несколько заключительных выступлений, затем награждение победителей, но потом уже и она была счастлива, что все кончилось. Они вышли со стадиона через тот выход, где стояла палатка; людской поток подхватил и понес их вокруг стадиона к вокзалу, но, поскольку там образовалась гигантская пробка и даже близлежащие улочки были запружены народом, они повернули обратно; он больше не мог находиться в этой толчее, тем более среди толпы, которой нравилось то, что он ненавидел. Они стали искать, где бы отсидеться и переждать, пока схлынет народ, но единственный ресторанчик поблизости, шумный и душный, оказался набит битком; он только наскоро глотнул у стойки коньяку — коньяк имел гадкий вкус и не принес желанного облегчения. И тогда у него возникла мысль вернуться на стадион и там наконец присесть. И вот они сидели в полном одиночестве, на обезлюдевшей трибуне, как раз против того места, где недавно томились под палящим солнцем, — сидели и смотрели на пустое конкурное поле. Травяной покров был во многих местах разрыт конскими копытами, какие-то препятствия валялись на земле, так никем и не поднятые после выступления последнего конкуриста. В его ладонях таял лед; он сжимал ледышку, словно мял глину, бесконечно медленно.

— Это было самое обыкновенное издевательство над животными.

— Какое же издевательство, если лошади даже получают от этого удовольствие? — возразила она.

— Да, то-то они в ужасе шарахаются перед препятствиями и ни в какую не хотят прыгать — это, по-твоему, от избытка удовольствия?

— Нет, тут виноват всадник.

— А помнишь то препятствие, прямо перед нами?

На миг он замолк. Сцена, все еще стоявшая перед глазами, разыгралась прямо против них, у «голштинской насыпи», по форме напоминающей плотину: ища в воздухе опору передними копытами, уцепившимися наконец за верх стенки, и перенеся через нее тяжелое тело, словно крыса, переползающая на брюхе через уступ, лошадь взяла препятствие; ее шея содрогалась от мощных ударов пульса, под шкурой, покрытой пятнами испарины, толстыми жгутами проступили жилы, ужас и мука читались в ее вылезших из орбит глазах; и, когда она, стоя уже всеми четырьмя ногами на земле, вдруг увидела впереди на другом склоне холма новое препятствие — жердь, она так резко остановилась, что всадник покачнулся, едва удержавшись в седле, он послал лошадь на барьер, но та шарахнулась в сторону и, чуть не поскользнувшись, задом спустилась с насыпи, сбросив при этом всадника; остановилась она лишь в полукружье, образованном мгновенно отпрянувшей публикой, когда некий смельчак, сведущий в конном деле, ухватил насмерть перепуганное животное за уздечку; он передал лошадь всаднику, а когда тот снова сел в седло и, уже дисквалифицированный за превышение нормы времени, медленно поскакал прочь, в полукружье осталась на земле только изящная дамская туфелька — по счастью, единственная жертва этого инцидента. «Ты на глаза, на глаза ее посмотри!» Он передразнил ее:

— Лошади получают удовольствие! — И, рассмеявшись коротким сухим смешком, сказал запальчиво, обращаясь скорее к самому себе, нежели к ней:

— А тот англичанин-офицер! Из-за того, что он опрокинул несколько препятствий и потом просто не справился с лошадью, он в бешенстве принялся лупить беднягу хлыстом и шпорами и послал ее на живую изгородь. Я б его своей рукой пристрелил! Ничего удивительного, что после всего этого лошадь не прыгнула, а просто влетела в изгородь и застряла в ней!

— Конечно, это был неспортивный поступок, — согласилась она, но он ее почти не слышал. Сердце его колотилось от гнева; он крепко сжимал ледышку, ставшую не больше ореха.

— Когда два идиота вышибают друг у друга остатки мозгов — это их личное дело. Когда толпа дуралеев гоняет мяч и ломает друг другу ноги — это тоже их личное дело: здесь никто не страдает, кроме них самих. И кто гробит жизнь на автогонках, как те в Ле-Мане, пусть тоже пеняют на самих себя. Но мучить лошадей ради каких-то там спортивных целей — разве это не садизм?

— Я тебе уже сказала, все зависит от всадника.

— Да брось ты! Лошади вынуждены прыгать — со страху, с отчаяния. Будь у тебя во рту железяка, за которую тянут да дергают, ты бы еще не так прыгала!