Михал Русинек - Непотерянный рай

Они поздоровались сдержанно, без лишних слов.

— Привет, Анджей!

— Привет, Рената!

Потом он обнял ее, поцеловал в щеку:

— Что нового?

— Кажется, ничего…

Он умылся, и вскоре они сидели друг против друга и ужинали. Когда бы он ни возвращался из-за границы, Рената всегда угадывала день его приезда, и сердечность ее приветствия выражалась не только в словах… На столе стоял аппетитный пудинг.

У Анджея при виде его начался первый приступ стыда. Ведь она не знала, когда он вернется, но интуиция ее не подвела. А он? Сидит, понуря голову под грузом лжи, и молчит. Наверное, ему надо хотя бы извиниться перед ней за какие-то мелкие проступки, прегрешения.

— Я не писал оттуда… ты ведь сама знаешь, я не люблю писать в поездке. А как только подумаю, что письмо идет вечность, пропадает всякая охота браться за перо. Смешно, но в последний день я послал несколько открыток: тебе и кое-кому из знакомых.

— Ерунда. Важно, что ты вернулся и здоров. Ты доволен поездкой?

Он снова должен был врать:

— Очень. Кое-что сделал. Привез несколько альбомов с эскизами. Возможно, из этого что-то получится.

— Ну вот видишь. Это первый раз ты что-то привез.

— Да-да, на сей раз появилось желание.

Сама того не думая, она затронула благодатную тему. О своей работе он мог говорить свободно, не было необходимости врать. Он рассказал о Милане, о Венеции:

— В этом городе лучше всего работалось. Понимаешь, появилась вера в себя, ведь в последнее время я совсем погряз в делах института, махнул на себя рукой: какой я теперь художник и вряд ли я способен на что-нибудь серьезное. А из венецианских этюдов может что-то получиться… Меня больше всего интересует человек, а там мне повезло, сколько всего я насмотрелся, какие встретил физиономии. Получится целый цикл.

Рената смотрит на него с восторгом, раньше он никогда не посвящал ее в свои творческие планы, а сегодня вдруг — такое откровение!

— А теперь, моя любимая, давай выпьем «кьянти». За твое здоровье!

— За тебя!

Она слушает его, пьет вино, пододвигает то копчености, то салат из сельдерея, который он так любит, то румяный пудинг.

И хотя рассказ о путешествии она слушает с интересом, с ее лица не сходит напряженное ожидание.

— Я очень рада, что ты работал. Мне кажется, что смена обстановки и климата действуют положительно, но ты рассказывал только об Италии и ничего о Франции, о Ницце, о Канне…

Он замер. Откуда Рената знает о Канне? Наверняка эта ищейка Перкун донесла и о Канне, и об Эве. Как ни скрывай, а она всегда нападет на след.

— В Канн съездить уговорил меня Якуб. Впечатления не самые лучшие. Мир дельцов и снобов.

Говоря все это, он напряженно думал: «Какая же я свинья, надо немедленно сказать всю правду, пусть от меня узнает об Эве. Но как начать? И что ей сказать? Что меня постигло разочарование? Нет, правда не всегда лучше лжи».

— А откуда ты знаешь, что я был в Канне? — решился он на вопрос, но спросил об этом таким чужим, хриплым голосом, что Рената рассмеялась:

— Видишь, у меня хорошая разведка…

— Пани Зося?

— О нет, она молчит как рыба, верна тебе и умеет хранить чужие тайны. Она несколько раз звонила и спрашивала о твоем приезде. Нет, это не она мне сказала.

Сердце у него отчаянно колотилось. Он приготовился услышать фамилию Перкун.

— Тебе интересно кто? — Она смеялась громко, с удовольствием. — Ты же сам мне говорил еще перед отъездом и билет показывал. Забыл?

Неужели действительно забыл? Разве он рассказывал о Якубе и о Канне? Сердце отпустило, он вздохнул, наклонился над столом и с аппетитом принялся за творожный пудинг.

— Восхитительный пудинг!

— Я так рада, что он тебе понравился.

— Ты все готовишь вкусно. Выпьем! Твое здоровье, Рената!

— Твое, Анджей!

Они пили прекрасное вино, купленное в гостинице «Флорида»…

К зданию института он шел, так же робея, как в детстве, он давно там не был. Что произойдет? Как его встретят?

Вот директор Чайна. Он кажется Анджею помолодевшим, как и Рената, которая так удивила его свежестью и стройностью.

— Добрый день, — начинает Анджей, потому что директор делает вид, что не замечает его.

— А-аа, привет, привет! Мы уже соскучились! Все в порядке?

— Да, в порядке.

— Ну и прекрасно. Наверняка что-нибудь интересное мы услышим от вас на сегодняшнем совещании.

Приветливые слова несколько разрядили напряжение, с которым Анджей подходил к институту. Затем появился Матеуш.

— Добренький денек, мое почтеньице любимому профессору. Я вижу, все о’кэй. Наш профессор прекрасно выглядит, загорел, отдохнул.

— Солнца было мало.

Он вытягивает из кармана две пачки «галуазов» и кладет их перед Матеушем.

— Thank you, прекрасные сигареты. — Матеуш наклоняется поближе к Анджею и шепчет: — А эту дрянь, Перкун, вы ради бога спустите с лестницы, да как можно поскорее. — Он фамильярно хлопает его по плечу и уходит вешать пальто.

Слова Матеуша звучат в ушах Анджея, пока он идет к лифту. Что за черт? При чем здесь Перкун?

Как сквозь туман он видит пани Зосю, которая раскраснелась, застигнутая врасплох его неожиданным возвращением. Она тоже кажется ему помолодевшей и прекрасной, без единой морщинки на лице. Почему он в нее не влюбился? У нее старый муж, и не нужны были бы никакие разводы и венецианские перипетии.

Его мысли прерывает ее голос:

— Вы слышали, что наделала Перкун?

— О чем вы? Я ничего не знаю.

— Все бюро шумит. Мы застали ее, когда она звонила вашей жене, прикрыв платком мембрану. Плела какие-то глупости о вашем отъезде с прекрасной Эвой, как она ее называла.

— Невозможно! — Он почувствовал, как по спине стекает холодный пот.

— Вызовите ее немедленно. Мы знаем, что все это неправда, она интриганка. Но пусть публично признается в клевете.

Перкун уже стоит в дверях, хотя никто ее не вызывал. Ее фигура сливается с висящей на стене картиной Модильяни. Ее лицо краснеет от стыда, к глазам она прикладывает белый как снег платок, рыдает и, всхлипывая, произносит, не смущаясь присутствия Зоси:

— Извините меня! Извините меня! О боже, что я наделала! Я беру все слова обратно! Беру все слова обратно!

— Это правда, что вы звонили моей жене?

— Да, звонила и писала анонимки, еще перед вашим отъездом. Но ваша жена никак не реагировала, она не хотела вам мешать. Как она вас любит!

От ее рыданий лопались барабанные перепонки. Но она продолжала, все громче всхлипывая:

— Я посылала анонимки не только вашей жене, но и сюда, в институт, в местный комитет. Я писала, что вы забросили работу… А ведь это вы все здесь организовали, отдавая все силы, всю свою творческую энергию. Вас теперь будут разбирать.

— Как-то не верится, что вы были на такое способны.