Вадим Шефнер - Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Повести и рассказы

Последнее время я бродил по городку, не боясь, что меня поймают и отправят в дефективный детдом: я просто устал бояться. На душе у меня было грустно и мирно, как это бывает осенью. Я выходил в поля или рощу, что за Семеновской слободкой, и шел куда глаза глядят. Я глядел на желтеющие деревья, на выгоревшую, сухую траву, и мне вспоминалось что-то такое хорошее, чего никогда и не было. И жалел я только об одном: что через городок не проходит железная дорога. Я очень любил поезда и вокзалы и все, что связано с ними, и скучал по ним, по тому чувству ожидания, которое охватывает человека на железной дороге. Мне вспоминались узловые станции, где красными и зелеными заборами стоят вагоны, и тот особый запах ржавого железа, шлака и сорной травы, который неразлучен с запасными путями. Здесь ничего этого не было.

Однажды Надя сказала:

— Идем собирать кислицу, — так она называла щавель.

— Нет уже никакой твоей кислицы, — сказал я, — уже осень.

— А может, и есть, ты же не знаешь, — сказала она в ответ. Это была очень упрямая девчонка, и если ей что-нибудь приходило в голову, ее уже трудно было переубедить.

Мы через изгородь выбрались в поле, где торчали трухлявые пни и валялись ржавые кастрюли и битые чугуны. Здесь я уже не раз бродил; но вот мы взошли на пологий холм, и стала видна зеленая ложбина и песчаные проплешины на ней и узенькая речка. Эта речка впадала в ту, большую, где погиб Колька. От дальних торфяных пожаров все было в синей дымке. Небо тоже было синее, и дым казался просто нижним слоем неба, вплотную легшим на землю. Сквозь эту синеву проступали дальние холмы и лес.

Мы быстрым шагом спустились с холма, и трава, короткая и сухая, не гнулась, а ломалась под ногами. Никакого щавеля здесь не было, да и не могло быть. Вот мы подошли к речке и пошли вдоль берега. Издалека плыли по течению желтые листья. Те, что были ближе к берегу, плыли медленно, словно надеясь еще зацепиться за что-то, отыскать себе тихую гавань; а те, что посредине, плыли быстро, напропалую, — этим было уже все равно.

— Когда я вырасту, я стану путешественницей, — неожиданно сказала Надя. Она легко и споро шла впереди меня, и, взглянув на ее спину, на ее каштановые волосы, красиво вздрагивающие при каждом шаге, я подумал, что она и в самом деле может много пройти. Однако я счел нужным одернуть ее:

— Путешественниц не бывает, бывают только путешественники! Уж я-то знаю, я сам много путешественничал!

— Ты не путешествовал, а бродяжил, это большая разница, — обернувшись через плечо, строго ответила Надя. — А может, я стану не путешественницей, а учительницей, — буду учить детей, чтоб не было таких, как ты, некультурных.

— Ну и учи, подумаешь! Я, может, к тому времени сыщиком стану, как Новый Нат Пинкертон, у меня два шпалера будет, меня не поучишь!

Дойдя до старой, поросшей травой проселочной дороги, мы перешли через ветхий деревянный мост и, свернув с дороги, зашагали полем. То здесь, то там видны были ямы, поросшие высокой темно-зеленой травой.

— Это воронки, — сказала Надя. — Здесь красноармейцы с белыми воевали. — Встав у ямы и заглянув в нее, она задумчиво сказала: — Здесь, может быть, кого-нибудь убило. А теперь вон там на дне лягушечка сидит и ничего не знает... Если будет война, я в санитарки пойду.

Я представил себе, что я раненый красноармеец, нет, лучше — командир. Я лежу в траве, а Надя наклоняется надо мной; она в белом халате, в руках у нее бинт, вата и компрессная бумага. Надя говорит сквозь слезы: «Как я горько ошиблась в нем! Я думала, что он бродяга, гопник, — а он герой!» А я равнодушным голосом отвечаю ей: «Не волнуйтесь, гражданочка, ваша помощь опоздала... Возьмите мой шпалер и передайте другому...»

Надя обернулась ко мне и подозрительно спросила:

— Ты о чем это думаешь?

— Думаю, что щавеля тут нигде нет, — ответил я.

— Значит, пора домой идти. Смотри, вон с той стороны туча идет, это гроза будет.

— Ну и пусть гроза.

— Тебе пусть, а мне не пусть. Я все-таки не мальчишка, — обиженно ответила Надя. — Идем назад!

Мы повернули и пошли узенькой тропкой к речке. Вышли мы к ней далеко от моста.

— Отсюда домой близко, — сказал я Наде, — идем через речку, здесь мелко.

— Тут пиявки водятся, я их боюсь.

— Так я тебя перенесу, вот и все.

— Да у тебя силы не хватит, — ответила она, — идем лучше к мосту.

Но сама осталась на месте.

— Вот еще, силы не хватит! — Я нагнулся, взял ее на руки и понес.

— Только не урони меня в воду, — сердито сказала она.

Она была не то чтоб очень тяжелая, но и не очень легкая. Вода доходила мне только до колен, но ноги вязли в иле, вытаскивал я их с трудом. Но потом началось песчаное дно, идти стало легче.

— Ты, значит, сильный, — услышал я у самого уха Надин голос.

— Ну уж и сильный, — сквозь зубы ответил я.

Но я действительно чувствовал себя сильным, когда нес ее, и нести мне было тяжеловато, но приятно. Едва ли понес бы я так легко мальчишку, будь даже он мне первым другом. Я дотащил бы его, пожалуй, до середины, а потом бы сказал: «Иди-ка теперь сам, я тебе не слуга!»

Вот дно стало повышаться. Я вышел на берег и осторожно поставил Надю на землю. Она оправила платье, серьезно посмотрела на меня зеленоватыми глазами. Потом покраснела и негромко засмеялась.

— Что это ты? — спросил я.

— Так. Это я не над тобой.

Мы молча пошли дальше. Шли мы теперь не гуськом, а рядом. Она — по тропинке, я — по траве.

Во второй половине августа начались затяжные дожди, стало не по-августовски холодно. Однажды Агриппина, охая и поеживаясь, пришла с чьего-то огорода, где помогала копать картошку, и легла спать средь бела дня, чего прежде с ней никогда не бывало. Ночью у нее начался бред. Вызвали утром доктора, тот сказал, что это воспаление легких. Пришли соседки, закутали Агриппину во всякое теплое тряпье и отвели в больницу. В доме сразу стало неуютно, пусто. Потянулись скучные дни. Надя часто ходила в больницу, она побледнела, осунулась и много плакала. Но вот однажды, вернувшись из больницы, она сказала, что у Агриппины дело теперь пойдет на поправку, только ей придется очень долго лежать.

Теперь в дом часто приходили соседки — Агриппинины знакомые. Они помогали Наде по хозяйству. Забегала сюда и Зинаидка, отставная монашка. Однажды, когда Надя вышла из комнаты, Зинаидка сказала мне:

— А ты бы, ангел залетный, летел бы отсюда до белых мух, здесь и без тебя зима трудная будет, а ты как-никак лишний рот. Это я не в обиду тебе говорю, — добавила она, — а такие уж дела тут пошли. А ты и один не пропадешь — одна голова не бедна.

Она ушла, а я призадумался. Последнее время я и сам чувствовал, что лучше бы уйти. Но куда? А не все ли равно куда!

Когда-нибудь я сюда, может, вернусь. Я к тому времени, вероятно, стану известным сыщиком. Я подойду к этому дому, и мне навстречу, как нарочно, выбежит Надя. Она будет бледная и испуганная.