Майкл Чабон - Лунный свет

– Вот вы где! – воскликнул он, будто они с дедом потеряли друг друга в лесу. – Готовы идти завтракать?

Они подошли к столовой в семь часов одну минуту. Поскольку дед был в Уолкилле новичком, охранник сделал ему поблажку.

– Ладно уж, идите есть оладьи, – сказал он, толкая плечом дверь, чтобы дед вошел. – Только чтоб это было последний раз.

Как только дед вошел, охранник встал в дверях. Всякое дружелюбие исчезло из его голоса.

– А вы, док, сегодня погуляйте без завтрака, – сказал он.

– Поэтому ты так всегда говоришь?

– Как «так»?

– «Никогда не позволяй зубному тебя усыплять», – напомнил я. – Ты всегда так говоришь.

– Правда?

– Один из главных твоих советов.

– Просто здравая истина, – сказал дед. – Я не даю советов.

Я пошарил в памяти, ища, чем ему возразить, и нашел несколько фраз вроде: «Держи фен подальше от ванны», «Без пластыря заживет быстрее» – и при виде приближающегося добермана: «Он чует твой страх».

– Значит, ты принципиально против советов.

– Я не против советов, просто советовать нет смысла.

– О’кей.

– Они заламывают руки – поступить мне так, поступить мне иначе. Выслушивают семнадцать разных мнений. Поступают по-своему. Если дашь совет, тебя же и обвинят, если все обернется плохо.

Я не знал, кто в данном случае «они», попусту отнимающие его время, и чуть было не спросил, но потом подумал, что дед, вероятно, имел в виду человеческий род в целом.

– Значит, когда следующий раз стоматолог захочет сделать мне общий наркоз, я просто скажу: «Хорошо».

– На здоровье. Люди умирают в стоматологических креслах каждый день.

– Бедный доктор Шторх, – сказал я. – Ты потом стал с ним поласковее?

– Я его не обижал. Я просто с ним не разговаривал. Я ни с кем не разговаривал и не хотел, чтобы говорили со мной. Это был план.

Мне подумалось, что дедов план не потребовал от него сильных перемен в поведении.

– Да, но… я хочу сказать, этот Хуб мучил его не один месяц…

– Год.

– И тут тебя селят в соседнюю камеру. Тебя не было, когда доктора Шторха объявили фашистом, когда его унижали все, включая охранников, которые, как я понял, вполне прилично вели себя с другими заключенными.

– Более чем прилично.

– И появляешься ты, весь такой плечистый и вообще реальный мужик. Он, конечно, не знал, насколько ты крут. Но наверняка он надеялся, что ты его защитишь.

– «Крут». – Дед попробовал слово на вкус. Отвращения оно вроде не вызвало, но и удовольствия тоже.

– Я уверен, он хотел с тобой подружиться. Судя по всему, ему очень нужен был друг.

– Да.

Дед закрыл глаза и некоторое время лежал молча; я решил, что наш разговор на сегодняшний вечер окончен. Время близилось к четырем, в половину пятого должна была прийти паллиативная сиделка. Но внезапно лицо у деда потемнело, и он открыл глаза. В них была ясность боли. Действие лекарства заканчивалось.

– За всякое нарушение в Уолкилле увеличивали срок. За драку с другим заключенным могли добавить много. Месяцы. Месяцы за одну драку. Больше давали только за попытку побега. А дальше? Если ты ввязывался во вторую драку? А если всерьез разбираться с таким, как Хуб Горман, одной дракой бы не обошлось. Тогда тебя отправляли в Грин-Хейвен. Или Оберн. Усиленная охрана. Тюрьма с большой буквы «Ж». Майк, твоей матери было четырнадцать, когда я сел. Она осталась в Балтиморе, где никого не знала. С бильярдным каталой и старой грымзой. До тех пор, пока я ее не заберу. А твоя бабушка…

– Знаю. Извини. Я тебя не укоряю. Правда, дедушка, извини меня.

Он смотрел в окно. Мамзер сидел на ограде, спиной к кормушке, и смотрел на заплетенный плющом склон. Демонстрировал безразличие или отчаяние.

– Тебе пора таблетку принять.

– Не хочу.

– Слушай, правда, извини. Тебе надо ее принять. Дедушка.

Я еще раз повторил «дедушка», но уже голосом Иа-Иа. Потом голосом Дарта Вейдера. Дед по-прежнему смотрел в окно на белку, которая была куда более приятным обществом, чем внук.

– С чем ты хочешь ее принять? – спросил я.

Он перекатил голову на подушке, посмотрел в мою сторону:

– С холодным пивом.

– Серьезно? Это можно?

Он поднял бровь меньше чем на четверть дюйма. Ровно настолько, чтобы выразить мысль: «Какая, к черту, теперь разница?»

Я пошел на кухню, открыл бутылку «Дос экис», налил немного в пластмассовую чашку. Тогда я был в Калифорнии новичком и еще увлекался мексиканским пивом. Подумав, я перелил пиво из чашки в высокий стакан и добавил из бутылки, наклоняя ее так, чтобы дед мог запить таблетку, не набрав полный рот пены. Стакан я отнес в спальню с некоторой даже церемонностью. Почему-то мне правда было очень приятно, что дед захотел пива.

Он положил дилаудид на шершавый язык и запил большим глотком «Дос экис».

– Хорошо зашло? – спросил я.

Дед закрыл глаза. Его довольное лицо стало красивым и строгим.

– Мм, – сказал он.

– Отличное пиво, правда?

– Правда.

– Выпей еще чуть-чуть.

Я снова протянул ему стакан, и он отпил еще один большой глоток. Потом вернул стакан мне:

– Хватит. Спасибо. Давай, малыш, допей сам.

Я сел на стул и, прихлебывая пиво, стал смотреть, как он облизывает губы. Чувствовалось, что приятная горечь резонирует на его языке.

– Какой же он был нудник {104} 104 Нудник – зануда, приставала (идиш) . , этот Шторх, – сказал дед. – Не знаю, что за дурь на меня нашла.

В Уолкилле вечернее время, как правило, было свободным. В комнате отдыха был теннисный стол и огромный радиоприемник с проигрывателем. На середине дедова срока директор тюрьмы доктор Уоллак купил за свои деньги новый телевизор «Филко» и поставил рядом с приемником, чтобы заключенные в пятницу вечером смотрели бокс. Шарики для пинг-понга терялись быстрее, чем начальство закупало новые, а грамзаписи почему-то ограничивались почти исключительно польками и уроками португальского. У многих настольных игр сменились три-четыре поколения фишек и кубиков: их делали из катушек, бутылочных крышечек и пробок, пластилина. Монополия была полностью перерисована на листе фанеры; то ли из сентиментальных, то ли из иронических соображений картограф заменил улицы Атлантик-Сити на улицы Олбани, штат Нью-Йорк, и всю недвижимость уценил вдвое. Телевизор принимал ужасно, но многие заключенные готовы были смотреть на экране что угодно: мельтешение статики, бои между призрачными боксерами.

Некоторые, исчерпав возможные развлечения, просто уходили к себе в камеры. Многие вступали в молитвенный кружок или в группу по изучению Библии. Почти все рано или поздно находили себе хобби. Заключенные писали маслом и акварелью. Вырезали деревянных уток, мастерили кормушки, гнули из жести подставки, вытачивали на токарном станке ножки для столов и собирали столешницы. В свободное время дополнительно ухаживали за животными, особенно за лошадьми. Дед, разумеется, нашел дорогу в так называемую рубку, где, помимо фотолаборатории и коротковолнового приемника «Халликрафтерс», была радиомастерская.