Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

Она с удивлением поймала себя на том, что, если ещё совсем недавно она хотела, чтобы Батурлин исчез из её жизни и не напоминал о себе ни письмами, ни звонками, то сейчас её отношение к этому человеку не так уж однозначно.

«Ты будешь здесь первой полновластной хозяйкой после семнадцатого года», — с оттенком торжественности в голосе сказал Батурлин, введя Наташу в дом своего поместья.

И был вечер, когда в нарядно украшенном зале за большим столом, освещаемым десятками свечей в высоких серебряных канделябрах, сидели двое. И была ночь, о которой Наташа запретила себе вспоминать. Единственная настоящая ночь в её жизни. Ничего страшного, у подавляющего количества людей нет в памяти ни одной такой ночи, а живут ведь как-то, утешала себя она, когда воспоминания пытались прорваться сквозь железобетонную стену внутреннего запрета.

То, что происходило между ней и Сергеем, и в юности, и позже, после многолетней разлуки, можно было определить словосочетанием «нежные чувства». Этого было достаточно для двадцатилетней Наташи, но уже не могло насытить взрослую женщину, какой её сделала ночь с Батурлиным. В поместье ей стало доступно другое понимание любви: кроме чувств есть в ней ещё нечто, и в этой не определяемой словами составляющей заключено правды больше, чем в любых самых искренних чувствах. Сплетение ветвей родовых дерев ощущалось Наташей в сплетении тел той ночью. Именно потому, что она знала разницу, отношения с Сергеем, вначале вернувшие её к жизни, постепенно стали не более чем взаимной симпатией, подкреплённой памятью юности. Наташу время от времени подмывало расстаться, наконец, со своей первой любовью, но каждый раз удерживало от решительного шага немаловажное обстоятельство: Сергей нуждался в ней. Считая, что спасает Наташу от тоски и одиночества, он именно от этих двух драконов спасался сам — с её помощью. Также ему, вероятно, казалось, что вновь соединившись с той, которую однажды предал — по молодости, по глупости, — он исправляет допущенную ошибку.

Не только ночь была в поместье Батурлина, наступило и утро. В его спокойном свете стало ясно, что нельзя дольше избегать неприятного разговора, как это ни трудно, необходимо ввести жениха в курс печальных обстоятельств. Она боялась огорчить Володю — так она стала называть его той ночью, но никак не ожидала того, что последовало за её признанием. Отчуждённый холодный тон. ... обязанности перед семьёй... у меня просто нет права сохранять это известие в тайне... вас будут порицать: вы не признались своевременно, полагая, видимо, что у меня уже не осталось выбора... в нашей среде не принято столь неуважительное отношение... понимаю, что в той России, в которой вы родились и выросли... будет лучше, если вы сейчас же уедете, не входя в объяснения ... срочные дела... должна была скоро вернуться, но память девичья коротка...

То, что он опять перешёл на «вы», ударяло больней всего.

И Батурлин положил на стол серебряное обручальное кольцо.

Наташа не видела лица жениха, уже ставшего бывшим, когда тот на одной ноте произносил свой непереносимый монолог. Она ничего не видела перед собой, только кольцо проявилось с безжалостной чёткостью. Ошеломлённая Наташа с трудом сообразила, что от неё сейчас требуется: сняла и положила на стол рядом с серебряным кольцом своё золотое.

Два года назад, в ответ на сообщение деда, что Батурлин, кажется, смягчился, Наташа не на шутку рассердилась. Сгоряча она послала в Париж резкое письмо, в котором требовала, чтобы Батурлин оставил их с дедом в покое, не беспокоил больше своими письмами. Она не без ёрничества писала, что честь и благородство, являющиеся исключительной прерогативой сбежавших из своей страны аристократов, граф может употребить с большей пользой, нежели общение с бесчестными совками. «Разумеется, никакого другого объяснения тому, что я запоздала с признанием, кроме желания присосаться к величавому родовому древу Батурлиных, для советской простолюдинки и быть не могло». Ответное письмо от Батурлина на глазах огорчённого деда Наташа разорвала, не распечатывая.

Вежливость требовала завершить переписку, смягчив Наташин демарш, и Иван Антонович написал Батурлину, в свою очередь поблагодарил его за приятное знакомство, просил отнестись с пониманием к состоянию внучки и извинить её несдержанность.

Переписка заглохла, как полагал Наташин дед, окончательно, но после паузы, затянувшейся на год, из Парижа пришло письмо, в котором Владимир Николаевич сообщал о кончине отца. Это письмо не могло остаться без ответа, тем более, что за годы заочного общения старик Батурлин стал нечужим Ивану Антоновичу человеком. Как-то сами собой возобновились телефонные разговоры, в которых Владимир Николаевич рассказывал, каким образом то, что тогда называли горбачёвской перестройкой, отозвалось в соотечественниках, разбросанных по миру. Потомки вынужденных эмигрантов с воодушевлением относились к открывшейся возможности принять участие в жизни родины. Создавались благотворительные фонды, и с одним из них, определившим своей задачей оказание дорогостоящей медицинской помощи воспитанникам советских детских домов, начал сотрудничать Батурлин.

— По делам фонда я получил возможность почти беспрепятственно наезжать в Россию. — Это название страны, которая уже несколько десятилетий называлась иначе, оставалось единственно приемлемым для семьи Батурлиных.

В один из приездов на родину Владимир Николаевич ещё раз посетил старый дом на улице Гоголя. Наташа, предупреждённая о его приезде, уехала с Сергеем «на рыбалку», и это никого не удивило — приблизительно такой и предполагалась её реакция. Иван Антонович в те два дня лучше узнал Батурлина. Вернее, то, что он услышал от гостя, легло в русло его уже сложившегося мнения о Владимире Николаевиче.

Уже несколько месяцев в поместье Батурлиных жили трое российских детей, попавших в детский дом после гибели родителей. Взорвался газовый баллон, у родителей не было шансов выжить, а старшая дочь и сама спаслась, и сумела спасти остальных детей. Годовалого братика отважная двенадцатилетняя девочка нашла и вытащила первым, и он почти не пострадал, а вот сестрёнка пяти лет обгорела основательно, и сильнее всего пострадало лицо. У старшей, Танечки, как её называл Батурлин, были, в основном, обожжены руки. Для проведения серии пластических операций Батурлин легко получил разрешение на вывоз девочек из страны, а с их братом возникла проблема: малыш не нуждался в помощи пластического хирурга, к тому же он был помещён отдельно от сестёр в другое детское учреждение.

Доказать советским бюрократам очевидную истину, что этих детей нельзя разлучать, что психологическое состояние, а стало быть и перспектива выздоровления сирот напрямую зависит от того, смогут ли они жить вместе, оказалось делом непростым. Батурлин узнал, что именно нужно сделать, чтобы получить возможность помочь детям — дать взятку. Открывая для себя потерянную Россию, Владимир Николаевич всё сильней сомневался в возможности своего скорейшего возвращения на историческую родину. «Я не сумею тут жить. Ждать, пока кто-то менее брезгливый разгребёт завалы, накопившиеся за годы коммунистического режима, а потом въехать на белом коне — жалкая позиция. Но, понимаете, Иван Антонович, я боюсь возненавидеть». Иван Антонович понимал, он понимал больше, чем полагал Батурлин, и, не вдаваясь в рассуждения, поддержал решение гостя отложить возвращение до лучших времён.