В. Строгальщиков - Долг

Милка сменяется в шестнадцать. Заглядываю к ней, но там сидит заведующая, что-то пишет в дежурной тетради, Милка смотрит в потолок, откинувшись на стуле. Шея у нее красивая. Я тихо шмыгаю обратно в коридор. Кабинеты врачей и заведующей расположены в соседнем корпусе ,здесь только палаты и дежурка – сдается мне, все потому, что персонал боится психов. Вообще врачи сюда приходят редко – только на утренний обход и чепэшные случаи, а так мы их почти не видим. Таблетки раздает дежурная сестра, она же водит психов на укол в соседний корпус, если требуется. В отсутствие сестры отделением командует простой солдат-дневальный. Психи его не трогают и мата его слушаются. Милка рассказала, что летом психи одного дневального побили; ночью пришел взвод из караулки и психов отметелил бляхами ремней, умело накрученных на руки. В своем роде тоже терапия. Я так Милке и сказал, она расстроилась: «Ты грубый солдафон». Да, по-своему я грубый солдафон, но с Милкой грубым не бываю. Она сама сказала: «А ты ласковый», я ее за язык не тянул. Про это мне и Галька говорила, только с другой интонацией, будто диагноз мне ставила, а Милка – удивленно, с задумчивым вопросом. Ох, эта мне задумчивость ее... Она со мною мирится на топчане с закрытыми глазами и с улыбкой, а я смотрю на «слоника». И вдруг она открывает глаза, и я вижу, что ее нет, она не здесь. Хотел ударить по лицу, несильно, – но не ударил. Лег на бок и гладил ее, и она улыбалась, и глаза ее были открыты. А вот Гальку я однажды стукнул. Правда, оба выпили до этого. Взял и мякотью ладони стукнул ее в лоб. Она глаза открыла, смотрит снизу на меня и спокойно говорит: ну отрубилась я немного, извини...

Честно говоря, я про Милку знаю очень мало. И, если говорить совсем уж честно, не очень и хочу: зачем мне это? Мне нравится собственно Милка, а не история ее предшествующей жизни. И неважно, читала ли она, допустим, Сэлинджера и как к нему относится. Важно, как она ко мне относится, а не к нему или другим писателям. Я о книгах с ней почти не говорю, она со мной тоже, но я чувствую: читала она много, больше меня и куда больше Гальки, которая, я знаю, вообще читать не любит – ей некогда. Галька вся снаружи, нараспашку, натура у нее такая, а в Милке прячется что-то, чутью недоступное. Как любила говорить баба Лиза, наша школьная учительница по литературе: глубокий внутренний мир. Я свой собственный внутренний мир не считаю мелким, но со мной другая ситуация. Учитель физики, разъясняя нам современно-научные взгляды на мир, однажды произнес такую фразу: Вселенная конечна, но безгранична. Я ни черта его не понял. По-моему, если Вселенная конечна, то у нее обязательно должны быть границы. А вот Милка, полагаю, с физиком бы согласилась. Такая меж нами разница, но это не имеет никакого отношения к тому, что с нами происходит, когда мы вместе.

– Ну, и где твое начальство? – говорит Спивак.

Мы с ним курим в рабочей зоне музея, сидя на казенных табуретках. Обычно в армии бывает так: пока ты вкалываешь по полной программе, вокруг – никого, но стоит тебе сесть и закурить, как немедля появляется начальство. А тут сачкуем второй час, от табака уже с души воротит и спать после обеда хочется. Ладно, говорю, влезай на стену, попробуем твою идею реализовать. Дело в том, что в большой комнате, отведенной начальством под музей, всего лишь три узких оконца, и даже днем здесь надо включать свет. Под потолком висят две огромные барские люстры, они буквально заливают помещение своим сиянием и придают ему солидный, торжественный вид, но вот беда: такой свет съедает тени, и объемные планшеты выглядят плоскими. Все это видел я и сам, но выход предложил Спивак: нарисовать исчезнувшие тени прямо на стене, подобрав соответствующий колер. Гениально, сказал я, но возиться долго и надо точно рассчитать точки обзора. Да не фиг делать, говорит Спивак, танцуем от двери. А ведь он прав, собака.

Решаем, с какого планшета начать, прикидываем параметры тенечка (Валерка так и говорит: бросим тенечек), и тут являются подполковник с замполитом. Оправляю гимнастерку и шагаю для уставного доклада. Начальник поднимает навстречу мне ладонь: отставить, без формальностей. Но вижу, что ему моя четкость понравилась. Подполковник стоит, заложив руки за спину, медленно поводит головой, потом быстро подходит к стене, тычет пальцем и спрашивает: «А это зачем?» На планшете длинный график изменения численности пациентов по годам. В левом углу поверху – красный заголовок, и для баланса я справа внизу, под графиком, положил соразмерно заголовку красную орнаментальную полосу. «Зачем вы эти годы выделили?» И вправду получается, что я своим орнаментом указанный период как бы подчеркнул. «Уберите это», – говорит начальник. Конечно, уберем, раз это лишнее... И тут я понимаю, что поневоле и без задней мысли выделил красным его, начальника, период руководства, что подполковник счел подхалимажем. «А на следующий год? – спрашивает подполковник. – Здесь же места дальше нет». Говорю, что каждый год будет новый график; пустоту оставлять – некрасиво, и на сколько же лет оставлять, не до вечности же... Замполит произносит: «Разумно».

– Молодцы, – говорит подполковник.

– Спасибо, Евгений Петрович.

Я знаю, когда начальство можно величать не по-уставному.

– Но надо бы поторопиться. К празднику успеем? – Он не говорит «успеете», и я эту общность ценю.

– Успеем, – отвечает замполит.

– Просьбы, жалобы есть?

– Никак нет, товарищ подполковник. Все решаем в рабочем порядке с товарищем замполитом.

– Это хорошо, – кивает головой начальник госпиталя. – Продолжайте.

– Есть продолжать, Евгений Петрович!

Начальник жмет руки мне и замполиту, затем, помедля, Спиваку. По замполитову лицу я хорошо читаю, что он мною доволен. Еще больше доволен Спивак, который ни хрена еще не сделал, а уже получил благодарность начальства. На прощание начальник озирает чистую часть пола, где на свежей мастике матово видны отпечатки его хромовых сапог, смотрит на меня с нестроевой усмешкой и уходит. Раскусил меня, собака, за что люблю его и уважаю еще больше.

– Это надо отметить, – предлагает Валерка.

– Завтра отметим.

Валерка со мной не согласен: завтра – другое, завтра Новый год, а нынче – отдельная тема, и ее надо спрыснуть. И вообще мы за приезд еще не выпили. Черт с тобой, говорю Спиваку, так и быть, раскошеливайся, а сам прикидываю, где можно спирт достать за деньги. В полку бы враз смотались к Вилли или купили на месте с двойной переплатой – в полку спиртное у кого-нибудь да есть почти всегда. Здесь же, в госпитале, я за забор еще не бегал и внутри не проверял. Причины не было, да и побаивался. Вокруг госпиталя воинских частей понатыкано – немцу некуда ступить. Однако в медицинском учреждении должно быть много спирта. Эх, блин, у замполитра не спросил, от того частенько свежачком попахивает... А что? Спросить и пригласить, мы же все трое именинники, нам всем троим пожал руки начальник. Но с офицерами я уже пил, и ничего хорошего из этого не вышло. Офицер потом ведет себя как девушка, с которой ты по-быстрому разочек переспал: держит дистанцию и напускает строгость. Притом чем нормальнее офицер, тем ненормальнее он себя ведет после пьянки с солдатом. Что бы там ни говорили на политзанятиях, в армии были, есть и будут четкие кастовые различия, как в государстве Индия. Я не говорю, плохо это или хорошо, я говорю, как оно есть. Ну стыдно офицеру, что он напился с рядовым. Снимем погоны – будем на равных. Пока мы при погонах – каждому свое, в том числе и место.