В. Строгальщиков - Долг

Рано утром из дивизии приходит машина. Я в это время на посту, а так хотелось в глаза старшине глянуть на прощание, и чтобы видел он меня, когда его в наручниках поволокут по коридору.

После смены играю с Николенко в шахматы. Мой друг, сержант и новый замкомвзвода, хвалит меня за быстроту реакции в ближнем бою и полное нежелание или неумение рассчитывать игру на несколько ходов вперед. Но из трех партий я у него одну выигрываю, чему Николенко сердито удивляется. С девяти до одиннадцати мне положено спать, но ровно в девять приходит Витенька и уводит меня в комнату начкара: пришла пора писать официальный протокол.

Особист хорошо подготовился, ставит вопросы в такой продуманной и обкатанной форме, что мне остается только повторять его текст с утвердительной интонацией.

– Значит, сильный дождь и недостаточное освещение прохода между боксами не позволили вам во время приема поста обнаружить отсутствие на двери бокса номер шесть замка и пломбы?

– Да, сильный дождь и недостаточное освещение...

От себя добавляю, что свет из множества окон казармы за забором бьет часовому по глазам и слепит его, когда он идет навстречу. Витенька обдумывает это, кивает и заносит в протокол. Взводный Лунин лежит на топчане в углу и читает журнал «Юность». Мы с Витенькой детально обсуждаем, как отобразить в бумагах действия сержанта Лапина. Вообще-то без команды сержанта-разводящего я не должен был соваться к двери, а если сунулся, то это плохо характеризует дисциплину во вверенном ему подразделении. С другой стороны, если я никуда не совался, а Лапин просто сам открыл дверь бокса и вошел, то он меня вовсе не спас, нет никакого подвига. А подвиг нужен полку обязательно в свете последних событий. В итоге заносим в протокол следующую версию: Лапин командует мне открыть дверь, но в последний момент что-то замечает внутри (мое протоколом зафиксированное предположение) и отталкивает меня в сторону, по сути дела закрывая своим телом дверной проем, откуда летит автоматная очередь. Лунин бросает «Юность» на пол и уходит. Зря он так, мы по делу стараемся. Лапина посмертно могут и к ордену представить. Утешение для родителей слабое, но все же утешение. Лучше подвиг, чем сдохнуть по-глупому. Особист заканчивает протокол и дает его мне подписать. Я внимательно читаю и подписываю.

– Слышь, Вить, – говорю я особисту, – а что с тем парнем?

Особист совсем не удивлен подобной фамильярностью, да это и не фамильярность, а разговор на равных, не по службе – со службой мы закончили.

– Дур-рак, – морщится Витенька, – дурак полный. Письмо нашли в кармане.

– От кого?

– От девки.

– Тогда ясно... А стрелял зачем?

– В себя?

– Да в Лапина, блин, в Лапина!

– Хрен его знает. В шоке был. Он, значит, автомат вот так поставил... – особист показывает на себе руками, я стучу по столу: не надо так делать. – Разулся и пальцем ноги на курок. Автомат-то без приклада, танковый, в пол не упереть, а на весу ствол повело, он плечо расхерачил – и в шоке, автомат в руке остался. Дверь открылась, он и маханул. Так говорил, по крайней мере. Вроде сходится.

– Живой?

– Был живой, ночью умер.

Я тихо матерюсь: а что тут скажешь?

– Год! – дознаватель тычет пальцем в потолок. – Почти год прослужил, а мозгов не прибавилось.

Типичный для армии случай. Половина молодых солдат получают такое письмо. Полгода девки держатся еще, потом обязательно напишут: дескать, извини, не хочу тебя обманывать... Да лучше б обманула, сука, дала бы парню дослужить нормально, а там сказала бы в глаза. Что интересно: ближе к дембелю девка солдата не бросает. Полагаю, из боязни, что тот придет и отметелит и ее, и хахаля гражданского. А так он остынет и плюнет.

– А кстати, где наш ротный?

Кого здесь только не было с вечера до утра, но среди них я ротного не видел.

– В штабе полка. Ночью комиссия приехала. Ты будь готов на всякий случай, могут вызвать. Чтоб, это, значит, без противоречий...

– Есть без противоречий, товарищ старший лейтенант.

– Идите спать, ефрейтор.

Я в роте по причине института на три года старше всех солдат из моего призыва. Витенька старше меня тоже на три года по причине военного училища. На гражданке мы вполне могли бы быть друзьями. Я думаю об этом, когда особист, не поднимаясь, подает мне руку.

– Будете пить, – говорит Витенька, – за Лапина выпей. Стакан.

– Понял, – говорю. – Выпью обязательно.

– И это... – он сильнее жмет мне пальцы, – больше не бегай. Денег нет, я знаю, но не бегай. Мой тебе совет.

– Спасибо, – говорю, – учту. Разрешите идти?

– Вали отсюда. В шесть играем с немцами. Как сменитесь – сразу в спортзал.

По коридору караулки, руки в карманах галифе, гуляет хмурый взводный Лунин. Увидев меня, укоризненно вздыхает и быстро вдет в свою комнату. Он неплохой мужик, наш взводный, но не совсем военный. Командиром он даже не служит – работает. Как, впрочем, большинство всех младших офицеров: погоняют нас положенное время и уйдут к своим женам, к друзьям домашним, таким же лейтенантам. Нет в Лунине той характерной и загадочной военной косточки, что сразу чувствуется, например, в дисбатовце Фролове или в ночью нагрянувших контриках, которые молча жрали солдатскую кашу, но даже при этом от них исходила очевидная и грозная сила. Эти люди в армии не работают и даже не служат – они в ней живут. Таких немного. Наш ротный, при всей его непроницаемости и самурайской внешности,

в их малое число не входит. Зато спортзаловский старлей, пусть он и мается со скуки в своем спортзале, – из таких, из вжившихся, из настоящих. Убитый вчера сержант Лапин по-своему тоже был настоящим, а заменивший его мой друг сержант Николенко – не из тех. Даже отличный строевик мой друг сержант Полишко – тоже не такой породы. А про меня и говорить-то нечего. Я в армии свой срок дотягиваю. Ну, не колония, конечно, но, в принципе, есть много схожего. Колючка, несвобода, жизнь по навязанному тебе расписанию, вечный окрик командиров-надзирателей. Отличие одно: на тебе нет вины и позора. Но и позор отчасти есть – что по призыву загремел, не увильнул, как умные. Сам виноват. Вот раньше, рассказывает ротный старшина Пуцан, у них в деревне девки не водились с неслужившими, считали их неполноценными. Так было до войны, сейчас все по-другому. Пуцан войну прошел, и с той поры бывал в Союзе только в отпуске, и то не каждый год – ездить не к кому. Жена здесь, детей нет, родителей немцы убили. Немцев Пуцан не сказать что ненавидит – столько лет прошло, устанешь ненавидеть. Он их просто за людей не держит. Каптерщику Аре, с которым у старшины есть свои хозяйственные делишки, Пуцан рассказывал, как они немцев освобождали в сорок пятом. Пуцан хохол, но родом из Белоруссии. Там немцы наследили очень крепко, им потом это кровью аукнулось – всем немцам, не только эсэсовцам. В конце войны в войсках СС воевали совсем пацаны. И дрались страшнее взрослых, до последнего, отчего наши солдаты, по словам Пуцана, злились и зверели. И жили падлы-немцы под Гитлером в сто раз богаче нашего: в коровниках полы бетонные, водопровод у каждого крестьянина, дороги все в асфальте, в сельских хатах мебель городская, погреба жратвы... Сильно это не понравилось Пуцану. И не только ему одному.