В. Строгальщиков - Слой

— Нет, не успел.

— Вот и славненько.

Чернявский засмеялся, взъерошил пальцами крутые кудри с красивой проседью, блеснул в темноте белками глаз.

— Меня в порту машина встречает. Позвоним Оксане, захватим по дороге. Лады? Мы что, не заслужили?

Слесаренко понимал, что его отношения с Оксаной давно уже в городе не секрет, даже для жены, и все-таки его коробили такие прямые касания, что-то вздрагивало в нем, брезгливо съеживалось, когда об этом говорили посторонние.

— Ну, я не знаю… — начал было Виктор Александрович, но Чернявский ткнул его кулаком в колено:

— Кончай, Витя. Вижу ведь: хочешь!.. Старые мы с тобой кони, дружище, а? — и снова ткнул кулаком, полез в матерчатый карман переднего сиденья за недопитой бутылкой, потом вдруг добавил серьезно: — Классная у тебя баба, Виктор Саныч. Поверь мне: я настоящих баб за версту вижу. Повезло тебе.

Слова Чернявского, известного бабника, льстили мужскому самолюбию Слесаренко, и до него не сразу дошел двойной смысл сказанного. Да о ком, собственно, говорил Чернявский? Об Оксане, с которой тот почти не встречался, близко знать ее просто не мог, или о слесаренковской жене, действительно достойной женщине, когда-то красивой и не растратившей еще приметы этой красоты, хорошей матери, хозяйке дома, спокойном и надежном друге, всегдашней опоре семьи в минуты и годы слесаренковских неудач и метаний. Чернявский был вхож в их семью, бывал на праздниках и днях рождения; к Вере, жене Виктора Александровича, относился учтиво-ласково, невинно флиртовал, по поводу и без повода приносил цветы. Вера же Чернявского сторонилась и не раз говорила Слесаренко, что кудрявый «гусар» ей не нравится своей слащавостью и неискренней, по ее мнению, какой-то вяжущей дружбой с мужем. Виктор Александрович «гусара» другом не считал — так, приятель, партнер, легкий собеседник, но излишняя мнительность жены подчас раздражала его, и он как-то сказал ей: «Будь по-твоему — к нам бы вообще никто не ходил».

Стюардесса прошла по салону с просьбой пристегнуть ремни: самолет снижался над Тюменью. Они допили коньяк, Чернявский сунул пустую бутылку в карман переднего сиденья — сами выбросят, туда же затолкал сверток с недоеденными бутербродами. Виктор Александрович завидовал этому хозяйскому хамству Чернявского, для которого все, кому он платил, были лакеями, обслугой, а за билет он платил, значит, утрутся и сделают, мог бы и высморкаться в подголовник. Сам Слесаренко так не умел, стеснялся и сквозь зависть слегка презирал манеры Чернявского, хотя временами пользовался его хамоватостью и пробойностью там, где эти качества помогали делу. И не только делу. Когда Виктор Александрович устал от попреков жены насчет старой, неудобной квартиры-«хрущевки», он именно «гусару» рассказал об этом, и «гусар» помчался к Муравьеву, потом пробился к мэру и все устроил. Они поменяли свою «хрущевку» на просторную квартиру в кирпичной «вставке» на Малыгина, которую строил трест Чернявского. «Гусар» на новоселье был, держал себя скромно, ни разу за вечер не обмолвился о своей заслуге, и когда слесаренковская жена Вера — она была в курсе дела — подняла рюмку за Чернявского и «его добрую помощь», тот замахал руками и натурально смутился, порозовел: похвала была явно приятна, тем более из уст Веры'. «Наверное, он все-таки говорил о жене», — подумал Виктор Александрович, когда они спускались по трапу под вечным аэропортовским ветром.

Темно-вишневая «вольво» Чернявского ждала их у самого трапа. Расторопный водитель в короткой кожаной куртке принял у них из рук поклажу, запер в багажник. Оба сели на заднее сиденье, закурили. «Вольво» пронеслась мимо темного стада машин на стоянке, вылетела на трассу.

— Ну что, решил? — спросил Чернявский, заученно ткнув кулаком в колено. — Миша, дай трубку.

Водитель, не оборачиваясь, подал тяжелый брусок радиотелефона. Виктор Александрович, щурясь в полумраке, потыкал пальцем в кнопочки набора. На том конце радиолинии пощелкало и погудело, затем гудок стал отчетливым, и ее голос сказал:

— Да? Алё, да?

— Привет, — сказал Виктор Александрович. — Это я.

— Ви-и-итя! — пропел в трубке Оксанин голос. — Ты откуда звонишь?

— Я из машины. Только что прилетел.

— Прилетел? Откуда?

— Из Москвы, — ответил Слесаренко. Собираясь впопыхах по срочному вызову министра — должен был лететь сам мэр, но того задержал губернатор, — Виктор Александрович не позвонил Оксане, даже не вспомнил о ней и сейчас испытывал чувство вины: — Летал на пару дней, Шафраник вызывал.

— Ты приедешь? Голодный, наверно?

— Голодный, но ничего готовить не надо. Я буду у твоего дома через… через пятнадцать минут. Собирайся и выходи, поедем на базу к Чернявскому, он приглашает.

— Дай-ка трубку, — сказал Чернявский. — Привет, Ксюша, это Гарик. Купальник не забудь, твой олух тебе об этом не скажет, меня постесняется. Шевелись давай, подруга, — и, возвращая трубку, скомандовал шоферу: — В четвертый микрорайон, Миша, там Виктор Александрович тебе подскажет.

Однажды они с Чернявским уже заезжали к Оксане, большой компанией направляясь в Лебяжье, и все-таки цепкость памяти «гусара» поцарапала душу Слесаренко, словно тот опять посягнул на что-то принадлежавшее только ему, Виктору Александровичу. Это неприятное чувство окрепло, когда шофер привел машину чуть ли не к Оксаниному подъезду, крутанулся по вечернему ледку и встал носом к улице, не глуша мотор.

От подъезда отделился темный силуэт, сердце дрогнуло, Слесаренко замешкался, но Чернявский уже выскочил из машины, подхватил Оксану под руку и проводил ее на свое место сзади, рядом с Виктором Александровичем, а сам прыгнул на переднее сиденье, на котором ездить смертельно не любил, обернулся назад и сквозь рев стартующего двигателя радостно воскликнул:

— Ну, отпразднуем сегодня!

— А что за праздник у нас? — спросила Оксана, снимая платок и встряхивая короткими волосами. Слесаренко смотрел на ее профиль, чувствовал жжение в груди и не знал, как объяснить ей слова Чернявского и надо ли вообще что-либо объяснять этой женщине про миллионы долларов, министра, стройку и бюджет, потому что сама близость Оксаны, запах ее духов, курносый веснушчатый нос и полуулыбка на мягких губах были дороже и важнее в этот миг всего на свете.

— Виктор Александрович у нас герой, спаситель жизней тысяч горожан, — с напускной серьезностью сказал Чернявский. — Завтра ему памятник поставят. Вместо Владимира Ильича. Но без кепки! — хохотнул «гусар».

— Нет, что же случилось такое? — спросила Оксана.

— Да чепуха все это, — наконец выдавил из себя первые слова Виктор Александрович, нашел под платком на коленях ее руку и сжал ее, ощутив запястьем упругость бедра под шершавой джинсовой тканью. — Гарри Леопольдович в своем извечном амплуа. Здравствуй, Ксюша.