В. Строгальщиков - Слой

Так получилось и с Луньковым. Здесь паршиво совпало многое: и какое-то безвольное в тот момент собственное лузгинское состояние, и гипнотизирующий луньковский натиск, и близкие легкие деньги — по сути, ни за что, — и подспудное, подсознательное желание маленькой собаки безопасно укусить большую. Маленькой собакой был он, большой собакой — папа Роки. Потому что на темном краю воображения Лузгину уже не раз прокрутился фильм, как Папа проигрывает выборы, а луньковская мафия перекрывает ему дорогу в Москву, и вот сидит досрочный пенсионер — молодой старик Юлианович на своей даче — всеми забытый, никому не нужный, — а бессменный кумир публики Вова Лузгин идет себе дачным проулком в компании новых друзей и ловит на себе бессильно-завистливый взгляд еще вчера всемогущего Роки. И хоть захлебнись в сей момент омерзением к себе — есть этот фильм, есть на темном краю…

Кротовская секретарша вернулась от хозяина и сказала, глядя в живот Лузгину:

— Вас приглашают. А вам, — перевела она взгляд на толстого парня, — велено прибыть завтра. Не смею задерживать.

— Спасибо, — сказал толстый, — но мне надо сегодня.

— Вам же сказано…

— Сегодня, — повторил толстый.

— Я сейчас охрану вызову!

— Попробуйте, — оживляясь рыхлым лицом, сказал толстый, и Лузгин с некоторым сожалением покинул сцену намечающейся трагикомедии: интересно было бы посмотреть, как толстого поволокут из приемной.

Друг-банкир напоминал тигра в клетке. По всему было видно, что у Кротова неприятности, и первые же встречные фразы разговора это подтвердили. И когда Кротов сказал о слесаренковских бумагах и спросил, знает ли Лузгин, против кого они, то к своему собственному стыду и удивлению Лузгин ответил, что не знает. Потом пришлось разыгрывать изумление услышанным, и банкир посмотрел на него как-то нехорошо.

В глубине души Лузгин таил-таки хлипкую надежду, что вдруг кто-то ошибся, и слесаренковские бумаги окажутся не про Лунькова. Но чуда не случилось, а вскоре и сам Луньков появился в кротовском кабинете, сопровождаемый тем странным позавчерашним бородатым парнем и толстяком из приемной (справился с охраной или секретарша струсила?).

Депутат рассыпался в комплиментах гениальному телеведущему, и Лузгин, что называется, поплыл, потому что когда хвалят — это всегда приятно; артист живет аплодисментами, а уж потом буфетом. Слушая вполуха луньковские восторженные россказни о ночном просмотре пленок, он не сразу понял, что депутат с Юриком получили и видели всё, абсолютно всё, тогда как главную пленку он самолично перепрятал в сейфе поглубже. Этот его раскрывшийся обман, эта невесть откуда появившаяся у москвичей потайная видеозапись, этот гадко-сладкий луньковский голос и барское похлопывание по лузгинской щеке: мол, так и быть, прощаю хитреца, но впредь осторожнее, — привели Лузгина в какое-то наркотическое состояние, и он словно сквозь вату слышал чужие голоса и свой, спрашивающий и отвечающий механически.

Потом депутат куда-то увел толстого, а они втроем — Лузгин, банкир и бородатый парень по имени Юра — пересели за большой стол. Юра достал из хозяйственной на вид сумки какие-то брошюры, сшитые компьютерные распечатки, несколько луньковских фотографий. Лузгин всё так же заторможенно и отстраненно созерцал происходящее, пока бородатый Юра не постучал авторучкой по столу.

— Э, очнитесь, Владимир Васильевич! Пора начинать работать.

Лузгин встряхнулся, забормотал извинительное.

— Выборами никогда не занимались? — спросил Юра. Кротов с Лузгиным замотали головами. — Тогда начнем с самого главного и самого простого…

Бородатый принялся говорить, листать бумаги, показывать схемы и диаграммы. Кротов все чаще поглядывал на Лузгина, словно ждал от него определенного сигнала или хотя бы слова, но Лузгин только кивал бородатому и делал вид, что смотрит и слушает.

Он еще не до конца понял, что произошло и что происходит, но снова, как тогда, когда отдал деньги Светлане (не забыть договориться с Кротовым насчет машины на субботу!), появилось ощущение, что прыгнул в воду или его столкнули.

— …Главная цель любой предвыборной кампании, — говорил тем временем Юра, — убедить избирателей голосовать именно за нашего кандидата. И совсем не нужно доказывать публике правильность его программы, надо заставить людей просто поверить ему. Понимаете, улавливаете смысл? Никто в России еще не голосует головой, голосуют или сердцем, или брюхом, или просто назло существующей власти. Конечно же, у нашего кандидата есть своя программа, но вы, Володя, на ней не зацикливайтесь. Программа будет меняться, переверстываться — это не ваша забота. Ваша забота в другом: вы должны слепить за лето и осень образ Лунькова как будущего губернатора. Вы должны придумать его, понятно?

— Не совсем, — ответил Лузгин, не без усилия вступая в разговор. — Луньков же реально существует, он живой, он ходит, говорит, его уже многие знают — таким, какой он есть. И тут мы придумываем какого-то нового человека.

— Не торопитесь, Володя. Вы неправильно поняли свою задачу. Никто и не собирается лепить из Бонифатьича генерала Лебедя или интеллектуала Явлинского областного масштаба. Сложность и прелесть ситуации как раз и состоит в том, чтобы не ломать Лунькова, не перестраивать его, а взять таким, какой он есть — ваша фраза, — разложить его, так сказать, по полочкам, а затем усилить, подчеркнуть все его положительные качества — а они, поверьте, наличествуют, он интересный человек, — а отрицательные черты осмыслить и подать избирателю под другим углом зрения.

— Это каким же образом? — подал реплику Кротов.

— Вполне определенным образом, — терпеливо ответил Юра. — Вот задайте мне любой вопрос о нашем кандидате, назовите мне его любую отрицательную черту.

Лузгин помолчал и сказал:

— Хам.

— Отлично! — Бородатый потер ладони от предвкушаемого удовольствия. — Хам, значит? А я вам так отвечу: привык всем говорить правду в глаза, вот его хамом и называют те, кому его правда опасна.

— Демагог, — сказал Лузгин.

— Это не аргумент, — Юра сделал отметающий жест. — Что-нибудь ближе, доходчивей… Любого, кто откроет рот, можно назвать демагогом.

— Обманщик, — сказал Кротов.

— Замечательно! Ну, развивайте вашу мысль!

— Рвался в Думу, обещал отстаивать там интересы земляков, а теперь, и года не прошло, рвется обратно в область. Чего он сделал-то за год для тюменцев? Ни хрена не сделал!

— Вы абсолютно правы!

— Да его и в Думе-то никто всерьез не принимает, по-моему, — сказал Лузгин. — Ни в один серьезный комитет не взяли, а суетился, говорят, предлагал себя.

— Обладаете, однако, информацией, — поиграл бровями москвич. — Достойно похвалы. А теперь слушайте ответ. Да, наш герой искренне хотел послужить в Думе на благо земляков, но, увидев эти московские разборки, эту драку за думские кресла, эту абсолютную оторванность купленных мафией депутатов от нужд и чаяний народа, он понял, что столица — это гнойный нарыв на теле многострадальной России, это тысячи и тысячи присосавшихся чиновников, и он решил вернуться на родину, чтобы здесь, в чистой русской глубинке, сплотить земляков, сплотить сибирские регионы и возглавить новый очистительный поход на Москву и смести с лица родной земли всю эту коррумпированную, зажравшуюся нечисть. Ну как, красиво я излагаю?