Джойс Кэри - Радость и страх. Рассказы

- Неужели ты хочешь войны, Джон?

- Нет, но Джим, я думаю, прав. Войны нам не избежать. Тирпиц не перестанет строить боевые корабли, иначе его расчудесные сторонники дадут ему по шапке. А если Германия не перестанет вооружаться, мы будем вынуждены воевать. И знаешь, война, пожалуй, даже очистит атмосферу.

В его голосе - досада на эту неотвязную тревогу, мешающую ему свободно дышать. Он жаден до удовольствий, которые сулит ему каждый новый день. Он побывал за границей, приобщился к азартным играм. В Милане он видел шоссейные автомобильные гонки и сам загорелся желанием стать гонщиком. Теперь ему нужен собственный гоночный автомобиль.

- Шоссейные гонки - ужасно опасная вещь, - говорит Табита, и эти необдуманные слова еще больше раззадоривают Джона. Он советуется с Голланом, и Голлан с той небрежной снисходительностью, которую он теперь проявляет к пасынку, словно скармливает сахар избалованному щенку, заказывает для него на своем заводе гоночный автомобиль с мотором «Хэкстро».

Машина эта, огромная, двухместная, сразу становится радостью Джона и мукой Табиты. И причинять эту муку доставляет Джону особенное удовольствие. Он катает мать по опасным дорогам со скоростью 60 миль в час, чтобы видеть, как она бледнеет и вся сжимается, чтобы знать, что ей очень страшно. Он как любовник, который мучает любимую, потому что устал ее баловать, потому что его любовь требует новой пищи.

К концу года он побеждает на гонках в Брукленде. Голлан доволен хорошая реклама для его мотора. У него тут же возникает план - превысить рекорд скорости, и он записывает тот же автомобиль, но с новым мотором, на шоссейные состязания в Лейпциге, назначенные на будущий год. Германию он выбрал нарочно: «Пора нам показать немчуре, на что мы способны».

Джон в восторге от этой затеи. Его интересует немецкая философия, он хочет изучить немецкий язык, и его привлекает эта энергичная нация, дерзостью своих замыслов и своей неутомимой изобретательностью пугающая весь мир почти так же, как столетием раньше - Наполеон.

И вот в конце июня, едва начались каникулы, он отбывает в Саутгемптон с двумя механиками и с Голланом - тот решил проследить за погрузкой автомобиля.

Табита нервничает, как всегда, когда Джон сидит за рулем, и, чтобы успокоиться, проводит утро с экономкой - затевает генеральную ревизию домашних припасов.

В одиннадцать часов лакей подает ей телеграмму. «Небольшая поломка. Приезжай больницу Бренте. Джим».

После бесконечно долгой дороги она подъезжает к маленькой провинциальной больнице. Голлан встречает ее на крыльце. Правая рука у него на перевязи, но он отделался ушибами. У Джона перелом черепа и сложный перелом правой ноги, сломана рука и, очевидно, задет позвоночник. Он до сих пор без сознания, и неизвестно, выживет ли. Но Голлан уже послал за специалистом и полон бодрости - оптимизма занятого человека, для которого всякое волнение только помеха. - Джон молод. У него есть воля к жизни, а это ему поможет лучше, чем любые доктора.

Но Табита, с побелевшим лицом и огромными глазами, отвечает только: - Я так и знала, что это случится.

- Берти, дорогая, как ты могла это знать?

- Зря мы подарили ему такую машину. Мы знали, что ему с ней не справиться, слишком большая.

- Поверь мне, Берти, мы еле тащились, не больше двадцати миль в час. Джонни очень неплохо правит, на перекрестках всегда глядит в оба. Это тот в нас врезался. Какой-то молодой идиот - гнал как сумасшедший и даже гудка не дал.

- Вот и я говорю - нельзя доверять автомобили мальчикам.

- Когда-то надо же начинать. Джону двадцать лет. - Голлан уже сердится.

- Не понимаю, как можно было вообще разрешить такие гонки.

- Дорогая Берти, эти гонки уже увеличили скорость автомобилей на пятьдесят миль в час.

- Но кому нужно ездить так быстро? Какой в этом смысл?

На лице у Голлана написано: «Разговаривать с этой женщиной бессмысленно. Все равно не поймет».

Специалист прибывает из Лондона в пять часов. Он и обнадеживает и предостерегает. Бодро уверяет, что знает случаи, когда при должном уходе такие пациенты выздоравливали; насчет ухода в этой больнице явно настроен скептически; перевозить же пациента в Лондон не советует - тряска может причинить ему непоправимый вред.

Джон не приходит в сознание три недели. Однажды местный врач после Очередного осмотра замечает в разговоре с Табитой: - Значит, воюем.

Табита, три недели не читавшая газет, спрашивает: - Опять Ирландия?

- Нет, немцы вторглись в Бельгию. Ну, да это, слава богу, ненадолго. Бельгийские крепости неуязвимы.

Неделю спустя дело идет к падению Парижа, но Табита счастлива, потому что Джон открыл глаза и узнал ее. Она соображает: «К тому времени, как Джон достаточно окрепнет, чтобы его взяли в армию, война уже кончится. Он спасся от войны». И тут же спохватывается: «Какие у меня мысли гадкие, какая я эгоистка!»

Она радуется, когда больного разрешают перевезти в Хэкстро, где целое крыло дома уже отведено под госпиталь, потому что, как она говорит, «должна же я хоть чем-то помочь».

И с головой окунается в работу. Она не жалеет себя. Ее работа - это жертвоприношение, отчаянная мольба, обращенная к неведомой силе: «Не карай меня. Я так стараюсь искупить мою вину».

После первых шести месяцев войны и затянувшихся операций на Сомме в жизнь вошла постоянная тревога, но и какая-то новая простота. Люди не скрывают своих чувств, вслух высказывают свои страхи и сомнения. Церкви переполнены, и Табита обнаруживает, что не ее одну преследует чувство вины. Молодые солдаты обличают себялюбие цивилизованного мира и кричат, что все нужно изменить.

Табита, вернувшись утром из церкви с отрешенным лицом, какое бывает после нового, сильного переживания, видит Джона - он ковыляет по террасе на двух костылях и встречает ее дружелюбной улыбкой.

- Ну как? Хорошая была проповедь?

- Да. О грехе и себялюбии.

- Знаю, знаю. «Война - божья кара».

Ответ замирает у Табиты на губах. Ее осенило. Слова любовь, грех, вина внезапно стали для нее живыми, и жизнь обрела смысл. Как могла она до сих пор быть слепа и глуха? Как могло случиться, что после трех лет хождения в церковь и тысячи проповедей она лишь теперь постигла, что всякая любовь от бога; что любить не на словах, а на деле - это и значит верить в бога!

И не менее ясно, что отказывать в любви, быть себялюбивым и жестоким значит навлекать на себя кару. Не потому ли на мир обрушилась война, что люди были себялюбивы, своекорыстны? Для нее это так очевидно, что она только недоумевает, как может весь мир не понять этого и не пасть на колени, моля о прощении. И она отвечает наконец Джону, даже с некоторой горячностью: - Что ж, по-твоему, она для этого недостаточно ужасна?