Ханс Браннер - Никто не знает ночи. Рассказы

Воцарилось странное неловкое молчание, все разом вдруг посмотрели в сторону ребенка. Плач незаметно стих, человек в исландском свитере стоял на коленях, опустив голову в обтянутый клеенкой кузов. Ребенок водил ручонками по его лицу, потом вырвал трубку и засунул себе в рот. Сара, — сказал маленький портной, бросив боязливый взгляд на жену, но она с улыбкой покачала головой.

— Пусть ребенок играет, — сказала она. — Он просто голоден. Давно не кормлен.

— Так дай ему попить, — сказал портной.

— Она забрала его бутылочку.

— Что же она не возвращается с ней? Надо ее позвать. А почему бы нет?

— Освободится, придет, — сказал рыжий.

— Знаете, ребенок здесь — самое главное.

— Знаете, поищите другую гостиницу, — сказал медик.

— Заткнись, — сказал рыжий.

Они замолчали. Из сумрака за фонарем доносилось чмоканье младенца. На чердаке над их головой шагали взад и вперед беспокойные ноги.

— Этот фриц там, наверху, неужели он не устал? — поинтересовался медик.

— Его зовут не Фриц, — отозвался рыжий.

— Он разве не немец?

— Австриец, я же говорил.

— Из венских детей!? — спросил капитан.

— Очевидно.

— Да, хороши венские детки, — сказал капитан, продолжая барабанить по подлокотнику.

— С ним все в порядке, — сказал рыжий.

— Почему же тогда он не спустится к нам сюда? — послышался из темноты дрожащий голос девушки. — Почему он бродит там один?

— Спроси у него. Может, ему хочется побыть в одиночестве.

— Ну уж нет, ради Бога, не надо его нам тут, — сказал капитан. — Гестаповец! Фу!

— Крысы бегут с корабля, — сказал медик, посасывая незажженную сигарету.

— Я же сказал, он свой, — сказал рыжий.

— Откуда вы знаете? — спросил капитан. — В любом случае он — изменник родины. Как вообще можно доверять людям такого сорта?

— Может, хватит разговаривать о нем? — сказал рыжий.

1Так называли детей из Вены, которых после первой мировой войны на какое-то время взяли на воспитание датчане.

Капитан продолжал барабанить по подлокотнику.

— Все это подозрительно. Почему нас не отправляют? Почему здесь появляется неизвестное лицо? Кто может поручиться, что ваш гестаповский герой не ведет двойную игру?

— Во всяком случае, помещать его вместе с нами — неправильно, — сказал медик.

— Вот как? Ну так знайте, — сказал рыжий. — Он работал на нас с тех пор, как появился здесь. Теперь они начали его подозревать. Мы вынуждены переправить его как можно быстрее. А он, видите ли, не желает. Не желает. Хочет попасть им в лапы. Мы не можем пойти на такой риск.

— Кому в лапы? — спросил капитан. — Гестапо?

— Кому же еще? Знаете, как они расправляются с такими, как он? Рассказать?

На мгновение все замолчали.

— Но почему же тогда он хочет попасть им в лапы? — послышался из темноты голос девушки.

— Потому что у него там остались жена и дети. Рассказать вам, что произойдет с его женой и детьми, когда станет известно, что он находится в Швеции?… Ну то-то же, вот и заткнитесь, — добавил он, не получив ответа.

Бородатый юноша вышел на свет.

— Это все, конечно, трагично, — проговорил он, откашливаясь. — Но мы ведь не можем отбрасывать в сторону тот факт, что работа в гестапо, даже из самых благородных побуждений, является преступлением против человечества. Нельзя идти на компромисс со злом.

Рыжий человечек встал. Глаза его сузились.

— Во что ты играешь, малыш? — сказал он. — Пойди-ка лучше к цирюльнику да верни себе прежний цвет волос. Любому идиоту понятно, что ты за птица. Если хочешь знать, он один стоит дюжины таких, как ты. Чем ты занимался? Провалиться мне на этом месте — бумагу марал.

— Не всем же взрывать железные дороги, — отозвался юноша.

— Разумеется, нет, черт меня побери. Хотел бы я посмотреть, как ты закладываешь взрывчатку. Как называется газета, в которой ты пишешь?

— «Форпостен». Это…

— Благодарствуй, знаю я ее. Не надо, мол, ненависти. Возлюбим врагов наших. Поспешим броситься им на шею, как только будет покончено с этим свинством. Разве не так?

— Кто-то должен хранить дух гуманизма в такое жестокое время, — сказал юноша.

— Скажи пожалуйста, да ты к тому же еще и гуманист. Все эти ваши проклятые печатные листки приносят больше вреда, чем пользы. А они берут на себя труд переправлять такого, как ты!

Молодой человек расправил плечи.

— У меня другая точка зрения. Необходим активно борющийся гуманизм.

— Скажите, вы марксист? — спросил капитан.

— А вам-то какое дело? — сказал рыжий. — Я же не спрашиваю вас, кто вы.

— С радостью отвечу, — сказал капитан. — Я — солдат. Для меня превыше всего отечество.

— Отечество! Это мы слыхали.

Пастор встал со своего места. Он поднял вверх руку с очками.

— Разрешите мне сказать?

— Пожалуйста, давайте развернем дискуссию, — ответил рыжий.

— Речь идет не о дискуссии, — сказал пастор. — Нам должно быть стыдно, что мы так себя ведем. Мы же все в одной лодке. Мы боремся против одного и того же врага, каждый своим оружием. — Он стоял в центре освещенного круга, мускулы оголенного лица судорожно дергались. — Правильно, что мы не имеем права никого судить, — он указал очками на потолок, — правильно, что нужно беречь дух гуманизма, правильно, что надо бороться за свое отечество, правильно, что борьба сегодня — единственная необходимость, — все это правильно. Но мы забываем самое главное — ответственность. Личную ответственность отдельного человека за общее дело.

Пастор сделал паузу и оглядел всех присутствующих. Ему никто не ответил. Рыжий человечек сел на ящик. Девушка с узким бледным лицом и огромными глазами вышла на свет. Человек в исландском свитере стоял чуть поодаль, в зубах трубка, руки в карманах. Капитан сидел неподвижно, прямой как палка, у медика в уголках рта пряталась улыбка, младенец вновь залился пронзительным криком, хотя отец и мать были рядом. Над головой шагали взад и вперед беспокойные ноги.

— Ответственность, — повторил пастор, повышая голос, чтобы перекричать ребенка, — ответственность, которая составляет суть самой человеческой жизни. И если больше никто не желает вспомнить о ней, то придется это сделать мне. Мне, который знает, что значит изменить своей ответственности, мне, который даже недостоин находиться здесь, среди вас. Если вы спросите меня, кто я такой, то я буду вынужден ответить, что я погибший человек. Я совершил тот единственный грех, которому нет прощения.

Рыжий поднял голову.

— Что это значит? Вы на кого-нибудь донесли?

— Я совершил более тяжкое преступление. Я предал Спасителя.

— Ах, вот что, — сказал рыжий, переводя взгляд на свои руки.

— Я предполагаю, что большинству из вас христианство чуждо, — продолжал пастор. — Это не упрек. У каждого своя вера. У каждого человека своя правда. Да и не мне наставлять других на путь истинный. Я могу лишь судить самого себя. Но для меня христианство составляло смысл бытия. Я жил лишь верою в Бога, в ответственность перед Богом. Теперь я больше не существую. Перед вами стоит не живой человек. — Он поднес очки к лицу, потом опять опустил их, его покрасневшие глаза смотрели в пол. — Я отрекся от своего Господа, — произнес он. — Я отбросил то, что было мне доверено. Я предал тех, кто полагался на меня.