Ханс Браннер - Никто не знает ночи. Рассказы

Но случайный прохожий не может ему помочь, он брезгливо сторожится его, он смотрит на него свысока. Он думает о Ханне, об ее округлом колене, о том, чем владеет он сам. Но пора наконец решиться…

Пора решиться сказать Ханне. Мартин рывком отворяет дверь телефонной будки: видно, не дождаться, пока оба автомата будут свободны. Испуганное движение, взгляд затравленного зверька — в будке все еще стоит молодая дама; кутаясь в манто, она произносит что-то вроде «Нельзя! Подожди, пока я сама позвоню!». Она говорит приглушенным, безнадежным голосом, прикрывая трубку бледной рукой, точно заслоняет от ветра крошечный огарок свечи. Она звонит любовнику, думает Мартин, стоя у соседнего телефона. Их увидели вдвоем и сказали кому-то, кто не должен об этом знать. А у нее муж и ребенок, может быть, двое, но один-то наверняка. И теперь она боится. Она скрывает свою тайну изо всех сил, заслоняет трубку рукой и говорит ничего не значащие слова — вдруг кто-нибудь подслушивает. Но резкие тени на ее лице, и то, как она судорожно сжимает трубку, и взгляд, который она бросила на меня, когда я дернул дверь… Впрочем, может статься, муж ничего не замечает…

Но вот в трубке что-то клокочет, и в октябрьскую непогоду, точно луч света, проникает голос Ханны:

— Я слушаю! Это ты, Мартин? Ну как?

Голос Ханны! Мартин так ждал его, и все-таки точно животворная струя влилась вдруг в недра всего сущего.

— Мартин, ну как?

Секунду он переводит дыхание.

— Прекрасно, черт возьми! Все сошло блестяще. Я даже не ждал такого, Ханна!

— Мартин, неужели?…

— Ну да, ее приняли!

— Мартин, поздравляю! Иди же домой! Скорее!

Да! Вот наконец прозвучали слова, которых Ханна ждала пять лет, и голос ее встрепенулся, полетел навстречу им. Ей не хватало именно этих слов, чтобы расцвести от счастья, как березке под лаской ветра и солнечных лучей.

— Мартин, скорее! Где ты сейчас? Садись на трамвай. Мы устроим праздник. Купи… Ах, я забыла, ты ведь уже уплатил за квартиру?

— Да!

— Жалко, а то мы купили бы…

— Мне дали аванс! Две сотни крон аванса!

— Мартин, толстый дуралей, не может быть! Ну приезжай же скорей! Купи бутылку… Нет, я сама спущусь. Который час? Ох, ведь сегодня субботний вечер…

В ушах Мартина щебечут летние пташки: это прежний голос Ханны, голос, пробудившийся от долгой спячки, теперь он снова расправил крылья. Мартин облегченно смеется, слыша, как она воркует, перескакивая с одного на другое. Так он смеялся пять лет назад в ответ на каждое ее слово, на каждую ее выдумку. Ханна пойдет в лавку? Забавно!

— Нет, девочка, ты останешься дома. Я сам позабочусь о еде. Закажу ужин в ресторане!

Ханна испуганно замолкает, потому что воображение Мартина сделало семимильный скачок, а она замешкалась где-то позади, точно маленький муравей.

— Мартин, не увлекайся…

— До свидания, — прерывает ее Мартин. Он уже не может остановиться. Трубка повешена. Шляпа! Портфель! Киоскерша, у которой он купил жетон, стучит в стекло, потому что Мартин дал ей крону и не получил сдачу, но что ему теперь крона? Дверь распахивается навстречу ветру, и Мартин исчезает в октябрьской непогоде.

А у второго телефона женский голос изменил окраску, едва приметно изменил окраску, он стал теперь глубоким и мягким, как бархат: «Может быть… если ты вправду будешь счастлив…»

Киоскерша разглядывает крону, оставленную Мартином, и вдруг вспоминает, что сегодня субботний вечер и что ей не хватает шерсти для диванной подушки. Она хотела коричневую, но, может, красная лучше… Зажигается первый фонарь. Он вспыхивает прямо над головой Мартина, высоко и ослепительно, ветер раздувает его пламя, и от одного этого фитилька вспыхивает вдруг огнями весь город. Прямые аллеи фонарей бегут по холодному зеленому небу, а далеко впереди, над бурлящей Норребро, карабкаются ввысь красные буквы, гаснут на ветру и снова лезут ввысь. Никогда прежде Мартин не видел таких громадных, ярких огней. Он шагает, уверенный и радостный, неся в себе голос Ханны. Голос Ханны, такой, каким он был пять лет назад. Этот голос щебечет в такт мерцанию красных и зеленых огоньков, он ни на минуту не покидает Мартина: вот замер звук — погасла лампочка, но уже вспыхнула другая. Ханна повсюду: она в глазах прохожих, она в огоньках велосипедов, дождем искр летящих через мосты, она в витринах магазинов, открывающихся ему навстречу. В одном из магазинов рука Ханны манит его мягкой теплой варежкой. Мартин силится вспомнить размер ее руки. Продавщица протягивает ему свою, Мартин берет ее, сравнивает со своей, и ему кажется, что он держит руку Ханны, хрупкую узкую руку Ханны. Это Ханна смеется из-за прилавка голосом другой женщины. А потом он оказывается у большой зеркальной витрины. Там стоят сотни пар туфель, они многократно отражаются в стекле и превращаются в тысячи пар; ноги Ханны в тысячах пар туфель! Мартин чувствует себя как в рождественский вечер, у него разбегаются глаза. Его портфель ломится от свертков, свертки оттопыривают его карманы, свертки зажаты под мышками, но это капля в море перед тем, что ему хочется купить.

Вот цветочный магазин! Мартин вспоминает, как однажды подарил Ханне букетик душистого горошка, и тут же у него в ушах раздается смех Ханны, такой же трепетный и светлый, как эти цветы.

— Сейчас не сезон для горошка, — говорит продавщица, выходя из пылающего багрянцем осеннего леса позади прилавка.

Она говорит это с улыбкой, точно Мартин — несмышленый младенец. И Мартин забывает о душистом горошке, он уже посреди багряного леса, а впереди идет девушка, ее талия перетянута лакированным пояском. Никогда в жизни Мартин не видел такого яркого пояска, он краснее пылающих октябрьских листьев! Девушка замечает взгляд Мартина и чуть-чуть покачивает бедрами — наверно, она недаром купила такой красный поясок, она хочет, чтобы все любовались ее тоненькой талией и длинными сильными ногами. И Мартин любит ее за это, он готов расцеловать ее посреди сказочного леса за то, что она — женщина, как и Ханна. Но сейчас не сезон для трепетного душистого горошка, сейчас пора осанистых хризантем. Девушка показывает огромный букет.

— Посмотрите, какие крупные и нарядные, как ветер распушил их лепестки…

— Заверните, — решает Мартин. — И вот эти, и эти, и эти!

— Эти заказаны, — говорит продавщица с красным пояском и уводит Мартина от слишком дорогой корзины цветов, которую она два дня под-Ряд тщетно пытается продать. Почему она это делает? Может, она чувствует, что ликование Мартина — это большой неуклюжий медвежонок, которого надо держать на привязи, а может быть, она думает совсем о другом человеке, о том, что она сказала ему вчера в пылу ссоры; но сегодня она позвонит ему и объяснит, что она это ляпнула сгоряча. Она окончательно решает это как раз в то мгновение, когда Мартин собирается уходить. Он стоит, прижимая к груди сразу три букета, и не может взять в толк, почему девушка вдруг разражается смехом: