Яков Капустин - Веревочка. Лагерные хроники

Голова у меня была занята производственными раскладами, и ни с кем общаться не хотелось.

Но громкий смех из соседней бригады привлёк моё внимание, и я незаметно для себя, пристроился к весёлой компании.

В кругу из десятка работяг парень лет тридцати рассказывал какую-то историю в лицах, а народ весело хохотал. Он, переходя с места на место, то горбился, то становился выше или толще, то рыдал в голос, строя, по ходу рассказа гримасы и произнося тексты, исполняемых им ролей. Было очень смешно и необычно.

Парень был среднего роста с худым лицом, востреньким носом и маленькими чёрными, глубоко спрятанными, глазками.

Я прислушался и тоже увлёкся. Потом уже я узнал, что он демонстрировал, недавно вышедший на экраны, фильм «Иван Васильевич меняет профессию».

У людей, живущих в зоне полной жизнью, интерес к воле постепенно отходит на второй план, поэтому я, довольно начитанный и образованный человек, выйдя на волю, не знал некоторых элементарных вещей. Например, пакетик чая в стакане привёл меня в такой дикий восторг, что я привлёк к себе внимание окружающих.

А часто гудящие мне водители напоминали о том, что существует тротуар.

Поэтому я слушал диковинный рассказ, содержание которого на свободе знала каждая бездомная собака.

Увидел же я фильм только лет через десять-двенадцать.

Парень так умело и интересно рассказывал, что я, получил огромное удовольствие и даже представление о содержании фильма.

Где-то через неделю я увидел его на пилораме, потом в бараке. Он всегда был весел, доволен жизнью, а маленькие, чёрные, глубоко посаженные глазки всегда светились доброжелательно и насмешливо.

– Я как-то спросил о нём своего приятеля Митю «Бабараку», что, дескать, за хлопец.

– Путёвый хлопец, хотя и москвич – ответил Митя.

Москвичей по лагерям не любили. Ходила поговорка: «Москвичей средних не бывает – или путёвые, или педерасты».

А было так вот почему.

По каким-то своим соображениям, почти все москвичи считают, что если им удалось встретиться с живой Клавдией Шульженко, или трижды посетить мавзолей Ленина, то они уже, заведомо, умнее любого провинциала. А поэтому запросто садились играть в карты с сиволапым мужиком, который бесконечно удивляясь уму и осведомлённости напарника-москвича, обыгрывал несчастного до нитки, да еще с мебелью родительской московской квартиры и Созвездием Лебедя в придачу.

После этого, доселе гордая, жизнь знатока столичных достопримечательностей резко менялась и становилась, в лучшем случае, тяжёлой и безрадостной.

Сам я в Москве за свою жизнь был только один раз, да и то на вокзале проездом, в «столыпинском» вагоне с решётками по коридору, а потому о москвичах имел представление только лагерное.

Женька же, так звали умелого рассказчика, мне определённо нравился, и я спросил его, как-то в мастерской, как ему работается токарем.

Неожиданно он попросил:

– Марк Михайлович, ты бы забрал меня к себе, может, на поселение вырвусь?

– А срок у тебя какой?

– Полтора, год остался.

– Срубы из кругляка делал когда-нибудь?

– Не делал, но через неделю дам фору половине твоих плотников.

– Договорились, Женя. Но сахара с повидлом не обещаю.

Токарная работа даёт относительную возможность распоряжаться своим временем, а потому через неделю Женька уже делал довольно неплохие сопряжения в срубах, и заручился даже поддержкой моих немолодых плотников.

– Вот что Женя, я хочу тебе поручить организацию строительства, потянешь?

– Никогда, ничем, кроме велосипеда не руководил, но, если надо, то и в космос полечу.

– Тогда слушай и запоминай. Комбат Болдин и ком. полка давно просят, чтобы и вахту и контору перенести в ближний конец зоны, тогда время развода намного сократится.

Ни документации ни денег на это никто не даст, а Болдину отказать я не могу, тем более он ждёт звёзды подполковника.

Закрывать смогу только четверых специалистов и тебя, им по сотне на карточку, тебе полторы. Остальных собери из обиженников, приблудных да голодных. Скажешь фуфлыжникам, если что, я по их долгам утрясу или заплачу. Они и в запретке будут работать молча, а то мужиков не заставишь. Еды и чая будет навалом. Строить будешь всё по эскизам, утверждённым отделением и полком.

Так что будешь на виду, с хозяином я договорюсь, а Болдин с судьёй водку пьёт. Набирай людей сам, с инструментом помогу. Через полгода всё сдашь и пойдёшь на химию или поселение. В общем куда пустят.

– Как у тебя всё складно и понятно! Сидеть тебе, Марк Михайлович, на тридцать шестом этаже в Москве, в большом кабинете с секретаршей – членом партии.

– Да я, Женя, такие дома только в кино видел.

– А вот попомнишь Женю Колгушкина.

Так я узнал, что у него такая странная фамилия.

Работа завертелась. Старики-плотники организовали всю разношёрстную публику, которую собрал Женя. Сам же он носился по бирже, решая вопросы снабжения, техники и ещё сотню других, которые всегда сопровождают нефинансируемое строительство. Я помогал, чем мог.

А старшина батальона, пожилой хитрован прапорщик Сидун обеспечивал кормёжку, чтобы не тратилось впустую время на ходьбу в другой конец зоны за километр. Он приезжал каждый день на подводе с лошадью и привозил с собой три термоса солдатской еды, сырой картошки, сала, луку, пачек пять-десять чаю, а то и трёхлитровую банку самогонки. Вокруг Женькиной бригады пчёлами кружили все оставшиеся бездельники и недотёпы.

Их неплохо подкармливали, за что они с удовольствием, даже в охотку, работали.

Как-то меня на стройке отыскал хозяин зоны Бобровничий Пётр Иванович.

– Слушай, Марк Михайлович, а что если мы пристроим ещё второй этаж конторы для учебного комбината.

– Пётр Иванович, мы обещали Колгушкину поселение, а теперь стройка затянется.

– За такую работу мы его на пару месяцев раньше отпустим, и не на поселение, а на свободу, тем более, что сидит он зря. У него за пятнадцать лет шесть судимостей, и все за нарушение паспортного режима и правил прописки. С ума можно сойти, в каком веке живём?

Хозяин ушёл, а я разыскал Женьку и позвал в пожарку со мной пообедать и выпить по полтинничку коньяку.

Я рассказал ему о разговоре с Бобровничим, о приближении его свободы и об информации хозяина по поводу женькиных судимостей.

Хотя мы собирались выпить по пятьдесят, а Женька к спиртному был равнодушен, он налил себе больше половины стакана и, не чокаясь со мной, выпил.

– Эта сучья власть загубила всю жизнь мою молодую, ни дна ей, ни покрышки – он сказал это как-то зло, по-блатному. Раньше такого за ним я не замечал. Он был тип уличный, но без блатного налёта.

По-видимому, ему было очень плохо на душе. И он рассказал мне историю своей невероятной, но обычной для нашей подлой страны, жизни: