Яков Капустин - Веревочка. Лагерные хроники

Меньшее, на что я мог рассчитывать, было пятнадцать суток, но, без спора, я бы подписался и на ПКТ (помещение камерного типа) на полгода.

Косорылый явно рассчитывал на возбуждение уголовного дела, да ещё чужими руками. Это освобождало его от претензий руководства производством.

Болдышев долго читал бумаги, равнодушно глянул на меня, положил нож в ящик своего стола и большими буквами написал: «Лишить права на получение посылки сроком на полгода».

Затем протянул бумаги Амелькину.

Тот перечитал несколько раз, не веря своим глазам, а потом, посмотрев на капитана произнёс:

– Ты что, дурачок? Вообще умом тронулся? А?

И тут произошло неожиданное.

Болдышев, ещё минуту назад сутулый и убогий, беспрерывно кашляющий в платок, вдруг поднялся во весь рост, расправил плечи, надел фуражку и твёрдым, как сталь, громким голосом приказал капитану Амелькину:

– Встать! Смирно! Руки по швам. Смотреть в глаза, когда разговариваешь с офицером русского флота.

Кум подскочил, как ошпаренный, и стал по стойке смирно.

Перед ним стоял могучий и сильный человек, у которого нет страха и тормозов.

Мы оба понимали, что если Амелькин осмелится не подчиниться, он будет убит. Ни одной секунды у нас не было сомнения. Нам даже в голову не приходило думать о том, как и зачем. Мы просто были в этом уверены.

И перепуганный вид Амелькина говорил об этом.

Перед нами стояла вся русская армия в лице статного могучего и очень красивого офицера.

– Слушай мою команду – продолжал Болдышев – кругом!

Амелькин сделал неуклюжий разворот на сто восемьдесят градусов.

Если бы он получил приказ броситься на пулемёт с голыми руками, мне кажется, он не мог бы не выполнить этого приказа. Я, кстати, тоже. Потому что передо мной стоял командир, за которого хотелось умереть в бою.

– Пшёл вон! – резко сказал капитан, и Амелькин вылетел из кабинета.

Офицер снял фуражку и сел. Казалось, силы покинули его.

Он сидел так минут пять, а я стоял, оглушённый и раздавленный, боясь пошевелиться.

Наконец, он поднял на меня глаза, и посмотрел, как на пустое место:

– Идите, осужденный, не нарушайте больше.

Я вышел из кабинета. Никогда в жизни, ни до этого, ни после, меня так не вываливали в грязи. Я чувствовал себя полным дерьмом и ничтожеством.

– Завтра же скажу этой курве, что не хочу иметь с ней ничего общего!

В углу, где была моя койка, в проходе, парни на табуретках разложили еду.

Моему появлению все очень удивились.

– Мужики, выпить есть что-нибудь?

– Только одеколон, но ты же не пьёшь!

– Наливай, хрен с ним.

– Ну, давай за то, что ты проскочил.

– Нет, братва, я выпью за русских боевых офицеров. Теперь мне понятно, почему мы победили Гитлера. С Богом!

P.S . Фамилии и имена героев изменены.

С лёгкой руки Эльдара Рязанова, я имею в виду фильм «Вокзал для двоих», у российского народа сложилось мнение, что шнырь – дневальный – в лагере существо никчемное, забитое и жалкое.

Но, как и все фильмы о лагерях, и этот построен на стереотипах, которые к реальной жизни имеют далёкое отношение.

Может быть, такое и возможно в южных местных колониях, с достаточно терпимыми условиями жизни, и с непомерной тюремной романтикой у малосрочной и легкомысленной публики.

Но быть шнырём на севере в бараке лесной зоны сможет далеко не каждый, потому что участие администрации в жизни зэков на севере минимальное.

Во-первых, это человек, отвечающий за порядок в секции, где живёт до 50 человек, с очень даже не дворянскими манерами. И обходиться он должен теми небольшими средствами и возможностями, которые можно извлечь из существующих условий.

Во-вторых это доверенное лицо, у которого хранится немало ценных вещей (деньги, карты, водка, наркотики, а иногда и пара ножей), при обнаружении которых, всю ответственность он должен взять на себя.

И в третьих он отвечает за то, чтобы информация о жизни секции не выходила за её пределы.

Не говоря уже о таких мелочах, как отношения с кухней, баней и сушилкой, где валенки всей секции нужно пристроить так, чтобы никто назавтра не обморозил ноги в мокрых валенках, и не пробил тебе за это голову. А там, таких шнырей ещё 20, и каждый отвечает своей головой.

Одного этого хватит, чтобы человеку со слабой организацией психики сойти с ума, потому что спрос с него не ограничится упрёками и объяснениями.

В общем, шнырь в секции лицо очень важное.

А потому, когда моё производственное и финансовое положение позволило мне создать в своей секции особые условия, с одноярусными койками, для 20 близких мне людей, я перевёл из строительной бригады венгра по фамилии Ач к нам в секцию шнырём.

Как его звали я уже и не помню, потому что имени его никто и никогда не произносил.

По своей натуре Ач был наглым, циничным и отмороженным.

Казалось, что у этого человека нет за душой ничего святого и ценимого.

Когда-то он проиграл кучу денег, попал «под молотки», и неизвестно, чем бы это для него закончилось, но он умолил меня выкупить его долги, а потому считал меня, если не самим Богом, то уж точно его ближайшим родственником.

Переживал он своё картёжное падение недолго, и скрывал свой позор за экзальтированной весёлостью и цинизмом.

Ачу я верил и доверял полностью, потому что потерять мою защиту значило бы для него просто погибнуть. Шнырь он был отменный, и за интересы нашей секции готов был на всё, вплоть до преступления.

Он всё умел. Всегда был в бегах, что-то доставал, утрясал и выбивал. Многие его боялись, потому что в драки он ввязывался постоянно.

Короче, был он эдаким хрестоматийным босяком, у которого, казалось, не было ни стыда, ни совести.

И только я один знал, что это довольно образованный, начитанный и незлой человек, любящий до умопомрачения свою жену и семилетнюю дочь, которая, вдобавок к врождённому полиомиелиту, страдала тяжелейшим пороком сердца.

Наверное, балагуря и ёрничая, он спасался таким путём, от своих переживаний, и прятался за свой цинизм, чтобы не сойти с ума.

Делился своими бедами он только со мной, потому что знал, что я и посочувствую и помогу и оставлю всё при себе.

Закрывал я его по строительной бригаде, где была довольно приличная зарплата, и он все деньги отсылал домой, даже не оставляя себе на ларёк положенные девять рублей, на курево и прочую мелочёвку.

Жил он за счёт секции совсем неплохо, оказывая бесконечные услуги и организовывая нашу жизнь, что давало ему возможность жить с нами почти на равных.

Всё у него шло относительно неплохо, пока он не получил письмо от жены о том, что дочери нужно делать операцию на сердце, потому что положение её сильно ухудшилось. По словам жены шансов на спасение было немного, и Ач буквально почернел за несколько дней.