Яков Капустин - Веревочка. Лагерные хроники

В то голодное время жилось нам лучше других, за счёт моей работы.

Многие умирали от голода. Ходили слухи о людоедах.

Чёрт меня дёрнул влюбиться в жену сослуживца, майора. Даже не так. Это она меня к себе затащила.

Жили мы у моих родных уже больше месяца, когда МГБ за мной приехало в пять утра. Оказывается, её муж написал заявление о том, что я выражал недовольство политикой правительства, (что было правдой), и грозился убить Сталина, чего не было и быть не могло. Но мне быстро сварганили дело и влепили двадцать пять лет, которые тогда стали давать всем подряд, вместо расстрела. На суде я сказал этому гаду, что сбегу и застрелю его. С этими мыслями и ушёл на этапы.

Видя мою хромоту и уродство, конвой обращал на меня внимание в последнюю очередь, и в один прекрасный момент на вокзале, когда приблатнённые пацаны замутили заваруху, я пошёл на отрыв, вскочил на проходящий товарняк и ушёл.

Короче, добрался я до Кировограда и прихожу в дом, к моему обидчику. А у него дома моя любовь, да ещё и с пузом. Может даже и от меня.

Упали они оба в ноги, умоляют не убивать этого подлеца. А я бы, наверное, и не смог. Я же боевой офицер, а не палач.

Заставил его написать правду о доносе и повёз в МГБ. Ему дали пять лет за ложный донос. А мне, к уже отсиженному, добавляют срок до двадцати пяти – и на Север.

Конвой там понаписал, что я совершил нападение, ударил часового и пытался завладеть оружием. В пятьдесят седьмом статью про Сталина мне отменили, а четвертак за всё остальное оставили.

В шестьдесят первом, когда меняли кодекс до пятнадцати, мне оставили четвертной, как особо опасному и не ставшему на путь исправления преступнику. Потому что никогда я в их ментовских играх не участвовал. Работал, как мог, и всё. Вот так и сижу. Осталось полгода, а чувствую себя пацаном. Ни война, ни тюрьма меня не состарили. Жить хочу, аж подпрыгиваю.

В конторе, когда не было начальства, обычно собиралась братва. Порешать производственные вопросы, поиграть в карты, выпить, почифирить и прочее.

Как обычно в субботу, когда из начальства одни зэки, компания из пяти-шести человек устроилась играть в углу коридора в карты, поставив на стрёме какого-то жулика.

Играли, выпивали, чифирили, трепали языками.

Коля подметал пол и, добравшись до них, попросил пересесть, на что Митя Проходчик ответил матом и оскорблениями. Коля промолчал и отошёл по своим делам.

Проходчик был здоровый тридцатилетний парень, с храмом Василия Блаженного во всю спину. Вряд ли он когда-нибудь спускался в шахту, но почему-то кличка у него была шахтёрская. На зоне он блатовал, но в калашный ряд его не пускали.

За ним тянулся хвост с Украины, где он выступал по лагерному радио и призывал всех стать на путь исправления. Была у ментов, наряду с красной повязкой, такая мера по опусканию блатных. На чём-то его подловили и он прогнулся. Никто его за это не осуждал, но и по первому кругу уже катить ему не позволяли. А по низам он был в авторитете, и не многие хотели с ним связываться.

Он уже был прилично поддатый, когда ему захотелось чифиру и он крикнул Коле:

– Ты, хромой сучёнок, а ну завари там чайку покрепче.

Коля продолжал заниматься своими делами.

Через некоторое время Проходчик опять повторил свою команду, но Николай никак не отреагировал. Тогда Проходчик поднялся, подошёл к Коле, который нагнулся над дверцей печки и, прижавшись своим передом к его обтянутому заду, сделал несколько недвусмысленных телодвижений.

Что произошло дальше, никто не понял. Все только видели ничего не понимающего Проходчика с огромной щепкой, торчащей из обеих сторон его шеи.

Коля уже стоял возле остальных.

Проходчик рухнул, хрипя и захлёбываясь. Было понятно, что помощь ему уже не нужна… И только Коля был спокоен.

Всё это время я был у себя в кабинете с Пашей Королём по кличке Дурак. Фамилия у Паши была Кузьмин, но клички было две. Именно так и говорили: Ну, Паша Король, что Дурак. Паша был лет на десять старше меня. Большую часть срока он провел в психбольнице, но был добрым, интересным и очень интересующимся человеком. Говорить со мной он мог часами, когда не играл в карты.

Боялись Пашу все. Он был из очень уважаемой лагерной семьи, всегда смешлив и приветлив, что многих расхолаживало и дезориентировало.

И когда они, вдруг, получали по голове еловой вершинкой, многие не могли понять, где они себе позволили с Пашей лишнее.

Мы выскочили из кабинета, быстро разобрались в чём дело, и Паша, обращаясь ко всем присутствующим, безапелляционным тоном сказал:

– Значит так! Зовём ментов с вахты и все, как один, показываем, что Проходчик сам пьяный упал и напоролся на щепку. Попробуйте только запороть мне в косяк. Поубиваю, козлов.

Козлы, конечно, было лишнее, но все промолчали. Тем дело и кончилось.

Через пару недель Коля ушёл на свободу.

Я долго получал от него письма, пока сам не ушёл на этап.

Он писал, что женился, работает с братом в мастерской металлоремонта и доволен жизнью.

Меня это всегда радовало.

Если на воле человеческие мечты и фантазии всё-таки ограничиваются возможностями, способностями и реальными потребностями человека, то в лагере эти фантазии безграничны.

У зэка есть прочная опора, на которой держится его самомнение и самоуверенность. Это его несвобода.

Нечто подобное, было у многих представителей советской интеллигенции.

Многие из них считали, что будь у них свобода (и отсутствие партийного давления), они бы были хорошими бизнесменами, писателями или просто очень успешными людьми.

Может быть, поэтому рынок и свобода наибольшее разочарование принёсли в России именно интеллигенции, которая до этих благословенных времён, во многом, жила в иллюзорном мире.

Да! Так вот. Мои фантазии не были так далеко раздвинуты, кроме, конечно, того, что я собирался управлять государством.

Сиюминутно же я мечтал о том, чтобы в Большом театре послушать оперу «Евгений Онегин» и встретить когда-нибудь свою Ласточку.

К «Евгению Онегину» меня побудил показанный у нас фильм «Музыкальная история», а Ласточку я хотел видеть всегда.

Ласточкой её назвала моя соседка Люда, у которой она ночевала, поскольку мама моя была человеком строгих правил.

Утром Люда позвала меня к себе и показала мою спящую подругу.

Солнце из окна освещало её каштановые волосы, свисавшие к полу.

Лицо было светлым и красивым настолько, что Люда не удержалась и сказала:

– И досталась же такая Ласточка такому обормоту.

С Людкой мы в детстве ходили на один горшок, и был я для неё ближе родного брата, поэтому она свою любовь ко мне выражала чисто по-родственному. Так, с Людкиного благословения она и стала Ласточкой.