Рада Полищук - Жизнь без конца и начала

Майор запил по-черному, второй раз в жизни. На работе сначала чуть не угодил под дрезину, споткнувшись на шпалах, потом упал с причала в море вместе с грузом, который цеплял за крюк лебедки. Его сурово предупредили: несмотря на большой стаж работы, трудовые заслуги и фронтовые доблести, уволят с порочащей записью в трудовой книжке, если еще хоть один такой факт будет иметь место. И выговор по партийной линии записали.

Майор протрезвел и больше не пил никогда, ни с горя, ни с радости, ни с какого другого отчаяния. Волю имел железную. Таки да — перечить нецелесообразно.

Когда Мина выписалась из больницы, Майор прощения просил в широком собрании — родственники и с той и с другой стороны, соседи, сопереживающие и просто любопытные — народу набилось в халупу Саперманов, как на хорошую небогатую свадьбу. И он при всех, бренча своими медалями, на колени встал, как перед знаменем, и присягнул, что он, Майор Саперман, сержант Советской армии, прошедший с боями всю Великую Отечественную войну до самого Берлина, никогда — ни словом, ни пальцем, никак иначе не обидит жену свою Мину Саперман, в девичестве Ратнер. И поклон отвесил родственникам с «той» стороны, чтобы поддержали его, приняли присягу вместе с Миной, которая уже кивнула головой в знак согласия.

Так состоялось перемирие.

Не все были единодушны на этом собрании. Многие роптали, а некоторые прямо высказывали свое мнение, тыкая при этом пальцами в самую малочисленную группу, представляющую мишпуху Саперманов: «Так и поверили сразу, как же. Он у вас что — из другого теста сделан? Можно подумать! Ни один мужик слова не держит, а ваш Майор — цадик. Как бы не так!» Эти решительно выступали против мирного исхода. Их ретивость приглушали миротворцы: «Мудрецы спокон века говорили — худой мир лучше доброй ссоры. Чтоб мы все так жили». — «Как — так ? — язвительно переспрашивали непримиримые противоборцы. — Как волк с ягненком, как кот с мышонком? Не приведи Господь Милосердный!»

Этот базар продолжался бы до самого утра, пока не настанет пора хозяйкам «делать свой базар», то есть идти на Привоз, но тут Мина выступила вперед и тихим голосом, как всегда спокойно, как всегда с улыбкой, сказала, обращаясь ко всем сразу: «Спасибо всем. Ступайте с миром, детей пора укладывать спать. — И повернулась к мужу: — Майор, проводи людей». Это были первые слова, которые она сказала ему после той злополучной ночи.

Однако перемирие все же не означает мир. Иногда бывает, что не только расколотое на мелкие кусочки блюдо склеить не удается, но и разбившуюся на две ровные половинки чашку. А если и удается, то трещина видна — это раз, и два — сочится сквозь нее капля, похожая на слезинку. Склеенную посуду в доме держать — дурная примета, точно что-нибудь плохое случится.

Не получилось настоящего мира и у Мины с Майором, не склеилась чашка. Оба старались, но видно, не было на то Божьей воли — не сладилось, ушло безвозвратно.

Мина по-прежнему вела дом, чисто, уютно, разносольно, детей обожала и тайком от него баловала и ласкала, как могла. Но и ее болезненная нежность не была им впрок так же, как казарменная жесткость отца. Жесткость — мало сказать: жестокость — это признавали даже самые ярые поборники строгой дисциплины и образцового порядка. И захлопывали окна, с содроганием задергивали занавески те же бабы, что до войны бесстыдно и сладострастно глазели по утрам на полуобнаженного Майора, прислушивались к его удовлетворенному «уу-х! оо-ох!..» после каждого опрокинутого на голову ушата холодной воды.

А теперь они затыкали уши, чтобы не слышать истошные детские голоса.

— Папочка, миленький, любименький мой, не надо, не надо, я боюсь! Боюсь! Я боюсь! — Рута заходилась в плаче, у соседей сердца рвались от жалости, кто глотал успокоительные капли и таблетки, а кто и «неотложку» вызывал.

Утренний террор, направленный Майором на собственных детей, задевал почти всех поголовно соседей. Мало кто оставался равнодушным и безучастным. Но вмешаться не отваживался никто, даже Мина оказалась бессильна. Его аргумент был безупречен:

— Дети слабые, военные, в закалке и физической подготовке нуждаются, чтобы выжить, это беру на себя. Остальное — твоя забота, с моей стороны никакого вмешательства не будет.

И правда, ни во что больше не вмешивался. Но Мине едва удавалось привести детей в чувство за день, до следующего утреннего построения.

Она тоже зажимала уши или шла на Привоз, но сделать хороший базар не удавалось почти никогда, в ушах, перекрывая все шумы Привоза, вопли и крики торговок и азартных покупателей, звенели слабые голоса Руты и Генчика. Особенно Руты.

— Не надо, папочка, не надо, любименький, я боюсь! мне больно! мне стыдно! — И прикрывала ручками свое маленькое тельце то спереди, то сзади.

Маленький Генчик, глядя на старшую сестренку, тоже прикрывался ручонками. А Майор орал свирепо:

— Смирна! Руки по швам! Непутевая Рота, кому сказал — по швам. Не баламуть брата, побью.

Можно и не говорить об этом, но справедливость требует признать — эту угрозу Майор ни разу не привел в исполнение, пальцем детей не тронул, никогда — ни любимца своего Генеральчика, ни непутевую Роту, из-за которой житья ему не было, как от бельма на глазу, как от занозы в сердце.

Но холодной водой обливал исправно, изо дня в день, из года в год. Сначала по треть ведра на каждого, потом — по полведра, потом — целое. В любую погоду, в любое время года, даже если дети болели, особенно Рута, у нее то гланды — ангина, то кашель — бронхит и даже воспаление легких. Сколько раз в больницу не отдал девочку под расписку, несмотря на категорические настояния врачей.

Так и звенело у всех в ушах:

— Равняйсь, смирррна! Руки по швам! Непутевая Рота, кому сказал — по швам.

«Не Рота, Рута», — тихим шепотом повторяла каждый раз бедная девочка сквозь слезы, не в силах понять, почему папочка не может запомнить ее имя. Многих девочек зовут Рута, но никого Рота, нет такого имени. Не понять было крошке безвинной, что отец куражится над ней не за ее, а свою вину, за имя, которое постоянно ему напоминает о том, чего он помнить не хочет. Ох, неправа, недальновидна оказалась умная, мудрая чистая Мина, когда уговорила его назвать дочку Рутой, ох, неправа. Если бы не она, он настоял бы на своем, никто не сломил бы его. И канула бы в небытие полоумная Рута со своим недоноском. У него есть сынок, наследник, Генерал, сам имя придумал, так хотел — чтоб уважали мальчонку сызмальства. После войны слово «Генерал» — звучало гимном победы.

Стоя перед мальцом на коленях, он повторял заискивающе:

— Сыночек, сыночка, не надо — Геша, не надо — Генчик, ты — Генерал, мой мальчик. Ты будешь Генералом всегда. Будешь командовать всеми, построишь и будешь командовать. Я бы так хотел.