Рада Полищук - Жизнь без конца и начала

РАДА ПОЛИЩУК— прозаик, эссеист, главный редактор российско-израильского альманаха еврейской культуры «Диалог», автор шести книг прозы и многочисленных публикаций в журналах и сборниках в России и за рубежом. Родилась и живет в Москве.

…«Голоса ее героев звучат настолько достоверно, порой шокирующе откровенно, что быстро утрачиваешь иллюзию вымышленности, становится страшно за них… Такая откровенность не каждой душе по силам, не каждой личности доступна. Откровенность, бесстрашие и сопереживание. То, без чего и жизнь невозможна, и проза мертва».

«Чисто литературный секрет Рады Полищук — терпкое изящество текста, сплетаемого над магмой дикой природности. Заклинание ада игрой в рай».

Рада Полищук — писатель талантливый, со своим стилем, своим мироощущением… Памятью семьи, народа пронизана ее новая книга, в которой вопреки всем драмам и трагедиям звучит жизнеутверждающая песня бытия, сложенная из подмеченных зорким глазом подробностей, из языковых интонаций, услышанных обостренным слухом… Веришь безоговорочно, смеешься и плачешь вместе с автором, идешь за ним и ждешь новых открытий.

В прозе Рады Полищук открывается особенный внутренний мир, иногда — тревожный, напряженный, мучительный, иногда — яркий, живописный, искрящийся юмором. Перед нами словно два автора: современная москвичка, умная, наблюдательная, живо откликающаяся на впечатления бытия. И другая, чьей душе «тысячи лет», — вещунья, библейская плакальщица, хранящая страдальческую память своего народа…

Небо черное, звездное, застывшее. Будто нарисованное. Ни сполохов, ни бликов. И сосны как на картине — высокие, разлапистые, от макушки до нижнего яруса снежными пуховиками прикрыты. Затаили дыхание. Не шелохнутся. Полный штиль. Ни ветра, ни снега.

Только трескучий мороз возвращает к жизни. Напоминает о том, что она за городом, поздно вечером в лесу, одна. Ну, не в лесу, а в перелеске подмосковного поселка Мичуринец, между двумя улицами — Лермонтова и Горького. Волки здесь не водятся. Воры — может быть, но сегодня — вряд ли: минус тридцать два по Цельсию. Что можно украсть в пустынном лесочке дачного поселка у случайного прохожего в такую погоду, ради чего стоило бы рисковать жизнью. Правда, Соня где-то слышала, что смерть от обморожения легка и неосязаема — будто проваливаешься в мягкую вату, как в нежное объятие, падаешь, и сердце замирает на самом краю. Но чего ради?

А ради чего она сюда забралась?

Бред? Бзик? Безумие? Бравада? Да нет, конечно. Она вполне в своем уме и абсолютно здраво и трезво оценивает ситуацию. Ее демарш — даже глупой затеей не назовешь. Заранее известно, что никто не решится рассудка, не застав ее дома несколько дней, неделю, две. Да и розыск никто вести не будет. Некому.

С Инчей, которая много лет звалась подругой, ни с какой особенной стати, как вдруг показалось сейчас, на самом краю пропасти — просто неприлично же человеку быть без подруги, с Инчей на позапрошлой неделе Соня прекратила общение. Навсегда. Просто вдруг взяла и сказала то, о чем давно про себя думала, может, и несправедливо, но накопилось и прорвалось. И что интересно — только говорить начала, сразу полегчало, застарелая обида гноем вытекла.

— Знаешь, Инча, будь-ка ты счастлива и богата. Только без меня, ладно? Надоело мне твое сонное безразличие. Столько лет пыталась дружить со стенкой — не получилось. Сама и виновата.

И положила трубку, потому что Инча молчала и после этой заключительной тирады, и когда Соня до этого рассказывала ей, едва сдерживая слезы, что компьютерная томография подтвердила опухоль мозга, а Игоша даже не позвонил узнать, как у нее дела, а она зачем-то ему про опухоль первому рассказала. Слабину допустила, сорвалась — ему-то в первую очередь и не нужно было говорить. Она задыхалась от отчаяния, а Инча молчала.

— Ты слышишь меня?

— Да.

— А я тебя нет, — пошутила из последних сил. — Скажи хоть слово.

— Что сказать? — тупо спросила Инча, и в трубке снова воцарилась гробовая тишина.

Тогда Соня и поставила первую точку.

А Инча так и не перезвонила, за шестнадцать дней после этого разговора — ни разу. Соня сама через неделю спохватилась, ночью проснулась от дурного предчувствия, до утра лежала с открытыми глазами и ругала себя за эгоизм самыми беспощадными словами. И чуть свет позвонила Инче с замиранием сердца.

— Але… але… але — почти бодро, почти весело, почти пропела Инча.

Жива, значит, слава Богу, и ничего не случилось. И ничего не изменилось, потому что и после этого не перезвонила, ничто не подсказало бывшей подруге, кто это спозаранок на другом конце провода взволнованно дышит в трубку.

Все — значит, эта точка стоит на месте. Этот абзац завершен.

Следующий абзац — Игоша. Так уж случилось, что оба на «и» начинаются: и подруга, и друг. Нарочно не подбирала. Но тем лучше — расставит все точки над всеми «i» и будет готова к предстоящему испытанию.

А не будет — так все равно без них. Свободная и никому не нужная. Как ампутированный перст.

Жалость, конечно, расслабляет. А тепло догорающего костра, даже едкий дымок, который долго курится над пепелищем, — размягчают. Смахнуть слезы, закрыть глаза, обхватить себя руками за плечи и, раскачиваясь из стороны в сторону, медленно погрузиться на самое дно отрешенной от всего пустоты — ни боли, ни крика, ни сожаления, ни отчаяния. И никаких воспоминаний. Одна последняя радость — успокоение.

Вот ее ближайшее будущее. С точкой в конце. Последней точкой — внятной и внушительной.

С Игошей тоже очень удачно получилось. Звонила — не дозвонилась. Нервничала, в голове гудело, уши закладывало, в горле глоток воздуха застревал. И лихорадочно писала тексты, которые (заранее это знала) по телефону произнести нельзя — не из разговорного жанра. Бумажки болтались над телефоном, прикрепленные скотчем к стенке, как объявления о купле-продаже, шелестели и подрагивали, будто в нервном ознобе, как она сама. Отвратительно, унизительно, сама себе противна. И вдруг осенило: пять слов всего на пейджер и для верности — по телеграфу. «Умерла тчк Прах развеян тчк Спи спокойно».

От облегчения чуть не летала по квартире — нет, Бог все же есть и вдохновение посылает в нужный момент: когда уходит последняя надежда, и силы покидают, и воображение угасает.

Радость, правда, чуть не оказалась преждевременной — пришлось побороться. Операторша пейджинговой связи наотрез отказалась принимать такой текст, да еще без подписи.