Рада Полищук - Жизнь без конца и начала

Тогда впервые шевельнулась в голове опухоль, о которой еще не знала, потемнело в глазах, ноги отяжелели, и Соню неожиданно вырвало на старый бабушкин гобелен конца позапрошлого века — семейная реликвия, имитирующая итальянские шпалеры с изображением батальных сцен. Прислонившись лбом к шпалере, упершись затуманенным взглядом в чей-то висок, пронзенный копьем, она то ли увидела, то ли вспомнила тугие капли крови, падающие на пожухшую траву, истоптанную множеством копыт, измятую застывшими в неестественных позах телами убитых. Шпалера стала последним убежищем, вцепившись в нее взглядом, как утопающий в обломок шлюпки, она балансировала на краю светотени, манящей, пугающей, но неизбежной.

Что это? — с нарастающим ужасом подумала Соня и приготовилась прыгнуть, оттолкнувшись от стены, от лошадиного крупа, от чьего-то оттопыренного уха и разверстого в диком вопле рта.

Что это?

Дядюшка Армик поспел вовремя, и вот уже она ничего не помнит про кровавое рубище, черную тучу и обволакивающую паутину светотени, и они показывают гостям мамины грамоты, и Соня, стараясь подражать бабушкиной интонации, громко с выражением читает: «Награждается за 1-е место…»

Реакция, правда, была вялая, невыразительная. Всхлипнули разок-другой Майя Суровна и Зинуша Залмовна, одна прерывисто вскрикнула «ах!», другая скорбно пропела «оох!». И больше — ни звука. Женюра, которого после смерти бабушки больше никто не называл Женюрой, явно был не в своей тарелке, невпопад выступал с политическими декларациями — против нового правительства Кириенко и одновременно против американского империализма, тосковал о советских временах — квартальных премиях, выслуге лет, персональной пенсии, ратовал за свободу слова и цензуру на TV — одним словом, полный «амушел-капушел», как говорил в таких случаях, когда все запутывали-перепутывали, давно уже упокоившийся дедушка Арон, первый муж бабушки, до самого отъезда в Израиль тоже бывший членом нашей семьи с нетрадиционной ориентацией. Соня вспомнила, как бабушку всегда вводила в краску эта двусмысленная и откровенная шутка — лицо и шея багровели красными пятнами, будто ее крапивой отстегали.

Мамин бывший муж Мих-Мих, не отец, не отчим даже, потому что никогда им не был, а теперь уже и не зять — с тех пор, как ушла от нас бабушка, объявившая когда-то свой вердикт: зятья не бывают бывшими, как дети: плохие, хорошие, родные, приемные — всегда остаются детьми. Это общая концепция. И про Мих-Миха конкретно: я приняла его как сына, и, хоть не оправдал моих надежд, пусть остается за семейным столом.

И Мих-Мих остался.

Сидели понурые, вялые. Конечно, Соня не могла им заменить ни маму, ни бабушку. Кому-то — особенно маму, кому-то — прежде всего бабушку. Да Соня ни на что и не претендовала.

Но настало 15 мая, день рождения мамы, просто, зажмурившись, сорвать и выбросить этот листок календаря она не могла. В райском саду цвели яблони — белым крошевом по сине-зеленому, лепестки как перья таинственной белокрылой птицы-мечты падали на крепко сколоченный дядюшкой Армиком дубовый стол, рассчитанный на большой семейный кагал.

Соня хорошо помнит, как дедушка Арон в круглой черной шапочке на голове, держа в руках маленькую книжицу в кожаном переплете с золотым тиснением по корешку, слегка покачиваясь взад-вперед, еле слышно бормотал какие-то непонятные слова. Она подбегала поближе, прижималась к нему плечом и ухо подставляла к самым его губам, чтобы разобрать хоть что-нибудь. Он гладил ее по голове и говорил ласково:

— Иди, дитя мое, настанет день, все поймешь сама. — И добавлял: — Да благословит тебя Бог.

А напротив него, не сводя с них глаз, царственно восседал настоящий кровный дедушка, второй бабушкин муж, мамин отец, которого все без исключения независимо от степени родства называли «отец Виктор». Дедушка-отец Виктор когда-то крестил Соню вместе с мамой здесь, в райском саду бабушки Раи в большой медной ванне. Они с мамой были в одинаковых длинных белоснежных батистовых рубашках, вышитых гладью шелком — белым по белому, цвели яблони, солнце слепило глаза, медная ванна искрилась отраженным светом, солнечные лучи прыгали по воде, все улыбались и были абсолютно счастливы. Позже мама и бабушка всегда настаивали на том, что помнить Соня ничего не может — ей было всего десять месяцев, но неизменно удивлялись точности деталей. Дружно настаивали на своем и переглядывались с сомнением и недоумением — не чудо ли: все точь-в-точь так и было.

Конечно, чудо. Соня счастье познала прежде, чем само слово, его буквенное обозначение — свистящее, чуть-чуть шипящее, с коротким мягким провалом перед концом. И правда ведь — всякое счастье проваливается на исходе. Из райского сада прямо в тартар. И так всегда. Главное — Соня заранее это знала. Изначально. Только один раз пребывала в неведении — на руках у мамы в медной купели, окутанная солнцем и белыми лепестками, падающими с яблонь.

Сейчас лепестки тоже падали, и стол стоял крепко, и сидели в чинном порядке все, кто не мог не прийти в бабушкин райский сад 15 мая. У каждого были свои причины.

Майя Суровна и Зинуша Залмовна, как сиамские близнецы тесно притулились плечом к плечу, будто срослись — одна вскрикивала «ах!», другая подвывала «ооох!», но не мамина грамота была тому причиной, Они осиротели без бабушки, как малые дети, потеряли все смыслы и ориентиры, она была их путеводной звездой. Возвышенные, романтические создания, они бы так и сказали, но с сугубо прагматической точки зрения — бабушка была их поводырем: она вела их по жизни, опекая каждый их шаг, и они безоговорочно доверяли любому ее слову, только ее совет принимали и помощь — только от нее. Ничуть не щадя, между прочим, ее самое, видно, и помыслить не могли даже, что она их оставит. И, показалось Соне, были не только убиты горем, но и обижены. Или не столько убиты?

Ну в самом же деле, кто будет теперь водить их в собес, в поликлинику, носить в больницу домашний творог и паровые куриные котлетки, кисели и отвар из сухофруктов, а разыскивать по всему городу самую дешевую аптеку и покупать там для них лекарства, а дарить на дни рождения билеты во МХАТ (для Зинуши) и в «Ромэн» (для Майюшки). Они все равно ходили вместе, но бабушка всегда помнила, кому что. Теплые носки из собачьей шерсти собственноручной вязки — Зинуше, у нее ножки мерзнут даже в жару, в войну отморозила, когда в лютую стужу таскала на себе тяжелораненых в передвижной полевой госпиталь. А у Майечки ручки зябнут без всякой причины, просто неженка — ей варежки. Одной духи «Лесной ландыш» или что-нибудь цветочное, другой — только «Красную Москву», поди достань ее, но бабушка запас имела. Одна любила зефир в шоколаде, другая — вообще не ела сладкое, для этой лакомство — маринованные грибочки или огурчики домашнего приготовления. Так привыкли, так избаловались, что на похоронах выглядели не горем убитыми, а потерянными и немного сердитыми — будто претензии какие-то имели к бабушке.