Рада Полищук - Жизнь без конца и начала

Но я отвлеклась от Басиной умопомрачительной истории.

Итак, она покорила все вершины. Однако потом все сгорело — дотла… Она не говорила — от пожара сгорело или просто обанкротилась. Подробности этих печальных обстоятельств были сокрыты от нас. Но это не имело никакого значения — все же сплошное вранье: от А до Я и от Алеф до Тав, и от Эй до Зед. Куда ни кинь. По-русски, по-еврейски и по-английски — сплошное вранье. Нет у меня, разумеется, никаких доказательств, но голову кладу на плаху — вранье.

Одна зацепка только была, которую можно было заявить как улику, чтобы уличить Басю во лжи — прислуга в доме. Прислуга! А я гляжу на ее руки и чуть не плачу. Я помню эти руки с детства — узкая тонкая ладонь, чуть припухлая сверху, ломкие пальцы и ногти безукоризненной формы. Не рука — произведение искусства, изваяние гениального зодчего. Я глаз не могла оторвать от Басиных холеных рук, и мечтала — когда вырасту, тоже буду покрывать ногти темно-вишневым лаком. А Бася великодушно позволяла мне лизнуть языком ноготки и смеялась, сверкая жемчужно-белыми зубами: «Вкусные конфетки?»

Боже! Какая прислуга! Басины изуродованные, потерявшие всякую форму корявые синюшные руки с грубыми грибковыми наростами на ногтях выдавали всю ее судьбу. Не надо быть хиромантом и запоминать, какая линия — счастья, какая — любви, какая — богатства. Ничего этого у Баси не было.

Только обломки ногтей были как и прежде покрыты темно-вишневым лаком! Я не выдержала — лизнула краешек заскорузлого ногтя, поцарапала язык, почувствовала вкус крови и разревелась — накатило что-то из глубины времен: невыплаканная, невысказанная обида за все несостоявшееся, несбывшееся, отнятое судьбой.

Бася тоже плакала, черные слезы исполосовали ее мясистое, потерявшее очертания лицо, похожее на плохо вылепленный блин. Тут она и вспомнила мамину свадьбу — единственный живой свидетель. Мы слушали ее, не дыша, и у папы в руках треснула стеклянная капсула с нитроглицерином.

Все подробности этого события мы знали назубок: мама рассказывала, Бэлла, ее школьная подруга, посвященная во все перипетии маминой первой любви, дядя Сёма, в чьей комнате на казенном матрасе без ножек, почти на полу, провели они свою единственную ночь вдвоем. Правда, на матрас постелили Греттины розовые атласные простыни, Голда выудила из своих закромов два шелковых китайских кимоно: большое с золотым драконом — для Бориса и маленькое с распластавшей широкие разноцветные крылья бабочкой — для Идочки. Они с Израилем эти кимоно не надевали — не дошла очередь, жизни не хватило. Ида с Борисом — тоже не развязали подарочную ленту на пакете. Не до кимоно было. Борис поменял костюм из «чертовой кожи» на матросскую форму, а Идочка пошла домой в самом своем нарядном платье, васильковом с рюшей вокруг выреза и юбкой гофре полусолнце.

Больше она это платье, как и замшевые лодочки, никогда не надевала. Перешила нам с сестрой из него платьица, потом что-то с чем-то скомбинировали и соорудили сестре моей к окончанию семилетки выпускной костюмчик, потом долго еще в наших нарядах присутствовали в разных видах лоскутки василькового файдешина. Один лоскут в виде банта мама сама долго носила, подхватывая им золотистые пряди волос на затылке.

И васильковые мамины глаза, и васильковый бант, обрывок свадебного платья, долго помнили давний летний вечер в Одессе на пороге войны и разлуки.

Бася рыдала безудержно, размазывая руками по лицу черные слезы, отчего руки сделались черными, а в глубокой впадине подбородка скопилась черная лужа, из которой в стакан с боржоми падали черные капли и, подхваченные пузырьками, тревожно метались, усиливая общую удрученность.

— Идочка всегда мечтала красиво одеваться, как принцесса. Кружится, бывало, в старенькой юбке клеш, перешитой из Голдиных шелковых гардин, поет любимую «Карамболино, Карамболето»… И смеется…

Бася вдруг пропела, срывающимся голосом «Моя любовь к тебе навек чиста», закурила, закашлялась, выпила боржоми, перестала дышать, закатила глаза. Папа, сжимавший в кулаке осколки стекла и нитроглицерин, положил что-то под язык.

Бася снова воскресла:

— Любовь у нее была настоящая. Фимочка, любонька моя, это ты, конечно, ты. Борис ей приснился в сказочном сне. А ты был ее жизнью. Да ты сам знаешь. — И без всякого, казалось, логического перехода: — Я ведь почему за Моньку замуж пошла после всех своих выкрутасов? Потому что на тебя похож!

Мы переглянулись в полном недоумении: Моня похож на папу?! Чем это, интересно?

— Он меня называл «мамочка», а я его — «папочка». Как вы с Идочкой — «мамуся», «папуся»… Я всегда завидовала.

И зарыдала еще сильнее, взахлеб. Мы снова переглянулись, теперь уже с сожалением — ну сбрендила, должно быть, Бася, что поделаешь: возраст, многократный длительный наркоз, постоянные боли, лекарства пьет наркотического свойства. Да много чего и в прошлой ее жизни располагало к помешательству. К чему теперь анализировать.

А она вдруг заговорила внятно и почти спокойно:

— Непутевый, нерадивый, игрок и скандалист, сперма нежизнеспособная, так и не обрюхатил меня, хоть большой любитель этого дела был. Зато он жизнь за меня готов был отдать. И отдал, — она откашлялась и стала загибать пальцы: — Почку отдал? Отдал. Кусок спинного мозга отдал? — Она широко развела руки, как рыбак, демонстрирующий пойманную рыбу, потом чуть свела их и решительно загнула еще один палец. — Отдал. А сколько его крови мне перелили, его лейкемия на моей совести. Я как вампир — его кровь выпила. И вот я здесь, а послезавтра буду в Одессе. А Монька с разжиженными мозгами и сиделкой из «Эзры» остался на Брайтоне, даже и не понял, что я еду домой. Он бы умер от зависти, просто бредил: в Одессу, в Одессу.

Бася вдруг рассмеялась, странно как-то — безрадостно и беззлобно. И добавила:

— Получилось: обманули дурака на четыре кулака. Слушайте, обманули-таки. Я и обманула. Бедный Монька, чтоб он так был здоров. Хотя какое уж тут здоровье…

Она бурно разрыдалась, закашлялась, а вновь отдышавшись, сурово погрозила кому-то пальцем и грозно прошипела сквозь зубы:

— Пусть только посмеют мне про Моньку дурное слово сказать. Пусть только посмеют!

В Одессу она улетала послезавтра, а назавтра с утра попросила нас с сестрой:

— Отвезите-ка, девоньки, любоньки, меня на Арбат.

Ах, Арбат, мой Арбат…

Мы разом вспомнили давно позабытое: у Баси — свой Арбат, своя песня, своя роковая любовь.

Левон Шагал. Артист, пианист. Пианист — профессия, артист — свойство души, или, может быть, правильнее сказать — призвание. Почти совпало. Почти. Один малюсенький нюанс разделял профессию и призвание. Профессия требовала усидчивости, труда, систематических занятий, самоотдачи, наконец. А призвание — практически ничего, просто быть. Это ему давалось с легкостью. Другого имени и фамилии у такого мужчины быть не могло. А внешность! Сегодня его назвали бы секс-символом. Тогда говорили — сердцеед, волокита, а еще, конечно, — Дон Жуан.