Рада Полищук - Жизнь без конца и начала

Только когда это было! Теперь у него все хорошо, детские мечты покинули его, он вообще ни о чем не мечтает — все у него есть: Шира, Гиршеле, отец, все, слава Богу, в здравии, покров Божий осеняет их благодатью. И молится спокойно и благодарно, просто потому что не привык жить без молитвы. Да и нельзя еврею без молитвы.

Буквы в книгах тоже завораживали Арона, и он все пытался разгадать тайну, которую они тысячи лет хранят, неся в себе и беды, и победы, и песни еврейские, и плач. Читая, он каждый раз, словно впервые, рассматривал их, как картинки в книжке, хотя книжку с картинками всего один лишь раз украдкой полистал в детстве, когда толстая Цилька-обжора, соседка-богачка, дочка банкира Соломона Фишмана, кинула ее во дворе на траву и побежала в дом есть вареники с вишней. У Арона дух перехватило: диковинные цветы, птицы, бабочки, стрекозы, пчелы, гусеницы, какие-то совсем незнакомые мушки, червяки, ослепительно яркие, разноцветные — в жизни он таких никогда не видел.

Он зажмурился, а когда открыл глаза, не было ни книжки, ни картинок, только толстая Цилька стояла рядом и молча глазела на него, разинув рот, по подбородку текла струйка вишневого сока и капала темно-красными каплями на выпяченный круглый, как мячик, Цилькин живот, возле которого летали, плотоядно жужжа, большие пчелы. Арон долго помнил ту книжку и, Цилькин живот перемазанный вишневым соком, и возбужденно жужжащих пчел.

Только со временем он стал читать другие книги, и читал их по-своему, никто его этому не учил — он не только пел молитвы, но и видел то, о чем говорят буквы, подробно и точно. Каждая буква дополняла картину, и он медленно погружался в другие миры, другие времена, шел по пустыне Иудейской, стоял у подножия горы Сион, ни разу не заблудился, всех узнавал, и все узнавали его, он был своим среди своих — и в горе, и в радости, и в страшные, кровопролитные времена, и когда приходило спасение, и надежда сияла на небесах милостью Всевышнего.

Тогда он возвращался в свой дом, спокойный, просветленный, с каждым разом все сильнее и сильнее веря в справедливость и могущество Божье.

В душе его царили покой и мир.

Все рухнуло в одно мгновение, и, расплющенный под руинами, Арон, ни жив, ни мертв, не чувствовал ничего, только свое остановившееся сердце, исторгавшее нечеловеческую боль, и что-то холодное и окаменелое, сжимало его правую руку. Шира лежала рядом, ее волосы привычно касались его лица, щекотали подбородок и шею, легкие завитки пробегали по губам, обычно он, шутя, прикусывал их и смеялся. Шира тоже смеялась.

А сейчас она молчала. Уже целую вечность, казалось ему, не слышал он ее голос. Только что возвращались от шойхета, шли по просеке, как всегда — Шира чуть впереди, он на шаг отставал. Она держала его за руку, и они обсуждали, как послезавтра, после шабеса будут отмечать бар-мицву [19] Букв. «сын заповеди» (иврит) — обряд, знаменующий вступление еврейского мальчика в совершеннолетие. Гиршеле.

Большой праздник, и готовились основательно — отдельно писали список гостей, хотя чего писать — приглашать придется почти всех. Или всех, все местечко. Борух сказал: всех! И резко рубанул рукой воздух. Ну, всех так всех, столы можно сколотить из досок и прямо на улице поставить. Шутка ли — их сыну уже тринадцать лет!

На отдельной бумажке написали перечень праздничных угощений и кто кашеварить будет — многие предлагали свою помощь. Гиршеле хоть и не ангел, и всеобщим любимчиком не назовешь, а все же самый младший ребенок во всей большой мишпухе — мизинник.

Семья, семейка, что ни говори. Ссорились вдрызг, исступленно мирились, снова расходились навек, но горе и радость делили на всех поровну, так повелось издавна. Аза мишпуха.

О, что говорить, слюнки текли от одних названий блюд, голова шла кругом, бар-мицва Гиршеле обещала стать самой лучшей в местечке на все времена.

— Послушай, Шира, наш праздник будет самым лучшим в местечке.

Шира ничего не ответила, и Арон тихо-тихо прошептал, прижав ее руку к груди:

— А может, и во всем мире, Широчка. Что ты думаешь? Это же наш первенец, Широчка… А?

Тишина давила на уши, и от боли раскалывалась голова. Арон потер лоб и попытался подняться. Что-то мешало, давило на грудь. Ширины волосы щекотали лицо. Почему они лежат на земле под липами, судя по колдобинам — посреди дороги? И чьи-то ноги в рваных пыльных башмаках торчат перед глазами. И кто-то подвывает, поскуливает по-собачьи жалобно и противно.

— Ой-ёй, Арон!.. Арон, Арке, ой-ёй-ёй!.. — расслышал он тихие скорбные всхлипы.

Не Ширин голос, нет, и она никогда не плачет, никогда. Арон прикрыл глаза, отгоняя от себя что-то тяжелое, непоправимое, что придавило его к земле. Вжался спиной в выбоину на дороге, хотелось исчезнуть, превратиться в дорожную пыль. Он ничего не желает знать! Ничего!

— Господи… И Ты не всемогущ… — пробормотал едва слышно, не смея поднять глаза к небу.

— Арке, очнись, ой, вэй, это я, это я, ой-ёй-ёй… Я убил Широчку, ой, вэй!..

Арон наконец увидел, что перед ним на коленях, в дорожной пыли стоит Лазарь, обхватив голову руками, и плачет-причитает невыносимо тягуче, заунывно. Лазарь, местечковый извозчик, вечно пьяный после скоропостижной смерти жены. Давно никто уже его не зовет по надобности, отвезти-подвезти, и он ездит бессмысленно, туда-сюда на своей норовистой кляче Броньке, хлещет ее вожжами почем зря. А то вдруг слезет с телеги, прижмется лицом к лошадиной морде и плачет навзрыд. Тогда Бронька стоит как вкопанная, ждет, пока Лазарь отвоет песню своей тоски, задрав голову к небу, тряся жидкой бородкой, потом замрет надолго, и Бронька терпеливо переминается с ноги на ногу. А когда он снова натягивает вожжи и хлещет ее по впалым бокам, Бронька то упирается, как упрямая ослица, то вдруг несется опрометью с места, не разбирая дороги, кур давит, гусей, сколько кошек растоптала, скольких собак калеками оставила.

Бояться стали Лазаря и Броньку — а ну, не ровен час, убьют кого. А как управу найти на Лазаря — и ребе Ицхак не мог придумать. Броньку он не отдаст, не продаст, она у него — одна родная душа на всем свете. Запереть его в доме — тоже права ни у кого нет, живой человек, хоть и подранок, и пьет без меры, но от горя, не от бесовства. С этим в местечке никто не спорит.

— Арке, очнись, это я, я убил нашу Широчку, ой, вэй… Горе мне…

Арон и Лазарь дружили с детства. Лазарь тоже был влюблен в Ширу, но она сразу выбрала Арона, и он смирился. Так и ходили всюду втроем да втроем, пока не подросла Фанюша, младшая сестра Ширы, раскрасавица, добрая, нежная, хрупкая и болезненная. Кто только не лечил ее — и свои лекари-аптекари, и в Киев к знаменитым докторам возили на деньги, собранные всей мишпухой, даже в Умань на могилу бреславского цадика рабби Нахмана ездили на Рош а-Шана [20] Еврейский Новый год (иврит). и другие еврейские праздники. Истово верили в чудо исцеления, на все были готовы. Фанюша и правда к семнадцати годам порозовела, поправилась и вышла замуж за Лазаря.