Рада Полищук - Жизнь без конца и начала

Геня уже ничего не видит, только глубокую воронку, огонь и клубы черного дыма.

Семья была дружная, неразлучная…

Нешка и Геня сидели тесно обнявшись, плакали, а Геня все говорила-говорила, не могла остановиться и перелистывала альбом с фотографиями. Нешка всматривалась в незнакомые лица, слушала Геню, старалась не пропустить ни слова и постепенно стала узнавать их. С ямочками на щеках и подбородке — бабуся, непосильную ношу взвалившая на себя в роковой час. Бабука, еще здоровая и красивая, с сияющим лицом прижимается к плечу мужа, и светятся радостью глаза, которые смотрят на Нешку. Маргоша с Мишей на свадебной фотографии тоже лучатся счастьем, у нее на голове самодельная фата с веночком из васильков, в цвет глаз, говорит Геня, а Миша церемонно держит ее под руку, как поставил фотограф, и явно смущен. Совсем юный еще, а погиб вскоре, пытаясь спасти упавшую с платформы чужую девочку. Зоею, Зою и Зинулю ни с кем не спутаешь — три красавицы в строгих черных концертных платьях с белыми кружевными воротничками стоечкой, в руках — скрипка, альт и флейта, лица вдохновенные и немножко нездешние, «не от мира сего» — говорили про них. Колюня и Галюня как две капельки воды похожи дружка с дружкой и оба — на Геню, и оба — на Маргошу, и, как ни странно, оба — на папу, на Мишу. Как-то все переплелось — цвет глаз, волос, улыбки и овал лица и что-то еще, что не передать словами, но сразу выдает родство.

И ей они стали родными. Не простит себе Нешка, что так довелось познакомиться с родственниками невестки. Не простит никогда.

— Прости меня, доченька, прости, если сможешь. Мы будем их помнить, девочка. И детям расскажем, а они — своим детям… И так потянется ниточка, а оборвется ненароком — обязательно найдется тот, кто узелок завяжет на память. И по узелкам, как по вешкам, можно будет найти каждого, никто не исчезнет без следа, никто, девочка. И в молитве нашей поминальной слова такие есть: Благодарим Тебя, Господь Бог наш, за благословенный дар памяти, позволяющий сохранить преемственность поколений, сохранить связь с дорогими нам людьми, чьим уделом уже стала вечность…. В воспоминаниях наших они обретают вечный покой… И возвратится их прах в землю, откуда взят, дух же возвратится к Богу, который дал нам его.

Геня сквозь слезы повторяла за свекровью слова поминальной молитвы, кадиша, как совсем еще недавно за Лазарем — молитву-напутствие их семейному счастью. И все время вспоминала бабусю, неумело перекрестившую всех в последний час. Когда молитва закончилась, Нешка сказала «амен», Геня повторила «амен» и — перекрестилась.

Рука ее дрогнула.

— Бог един, доченька. Един для всех.

Геня прижалась к ней еще теснее. Нешка обняла невестку и почувствовала, как стучат под ее рукой ножки в материнской утробе, прислушалась и сказала:

— Жизнь никогда не кончается, вот — ее продолжение. Их будет двое, доченька, точно — двое, мальчик и девочка.

Мальчик и девочка, Колюня и Галюня. Нешка сама дала им эти имена, сразу, как только взяла на руки. Лицо Гени вспыхнуло радостью.

— Спасибо, мама, спасибо.

Она впервые назвала свекровь мамой, это стало наивысшей точкой их близости и взаимного притяжения. Они стали неразделимы буквально во всем.

— Мы с тобой не просто родственницы, мы еще и тезки. Ты — Геня и я Геня.

— Я имя свое очень любила — Евгения, длинное, красивое, взрослое. А все только Геня и Геня, никуда не деться.

— И мне не нравилось Нешка, как собачонка или кошка. То ли дело — Генеся-Рухл, имя царское, так звали моих бабушек, и мне в детстве очень хотелось, чтобы и меня так называли. Потом, как и ты, привыкла — Нешка так Нешка, имя как имя.

— Но мы-то с тобой знаем: я — Евгения, а ты — Генеся-Рухл.

— И обе мы Гени.

Расхохотались до слез, на них оглядывались с укоризной, недоумением, а кто и злобно. Неуместный смех, что и говорить. Но, всходя по трапу на верхнюю палубу одного из последних пароходов, увозивших одесситов из осажденного города, Нешка и беременная Геня договорились — не смотреть по сторонам и ни о чем не думать. Люди, вещи — вповалку, пароход перегружен, море штормит, за бортом рвутся бомбы, крики, слезы, гвалт. А они, тесно прижавшись друг к другу, держатся за руки и без умолку болтают всякую чепуху.

— Тридцать три корабля лавировали, лавировали и таки вылавировали, — скороговоркой выпалила Геня, когда сошли на берег в Новороссийске. — Эти бомбы мы заговорили.

Они обнялись, и снова от смеха потекли слезы по щекам.

Какие у нее красивые руки, подумал Борис Григорьевич, гладя руки жены, и вообще она красавица и годы ее не берут. Плещется в этом отвратительном соленом киселе, неправильно названном Мертвым морем [26] На иврите «Ям а-Мелех» — Соленое море. , смеется, кувыркается, как циркачка на батуте, и зовет его, руками как маленького приманивает: иди сюда! иди ко мне! А он не хочет, он не умеет плавать, не любит воду, а этот кисель и водой не назовешь — бррр! какая неприятная жижа. Осторожно ступил одной ногой, другой, показалось, что вязнет в топком болоте и, будто гонится за ним химера какая-то, выскочил на берег под хохот Нешки и Венчика, израильских внучат своих. Они что-то без умолку трещали на иврите и показывали на него пальцами.

— Нельзя смеяться над дедушкой, нельзя тыкать в него пальцами, — с трудом сдерживая смех, выговаривал сын Колюня, в новой жизни Аарон. — И говорите с дедушкой по-русски, сколько можно повторять одно и то же.

При этом сам быстро-быстро что-то сказал им на иврите.

Дети закивали, не переставая смеяться, подошли к Борису Григорьевичу поближе и наперебой затараторили:

— Деда, деда! Саба! [27] Дедушка (иврит).

— Ты такая смешная! Мацхик! [28] Смешной (иврит).

— Мацхик! Ха-ха-ха! Кцат-кцат [29] Чуть-чуть, немножко (иврит). смешная!

— Медабер русит, бевакаша [30] Говорю по-русски, пожалуйста (иврит). . Гаварью на русит. Ха-ха-ха!

Дивны дела Твои, Господи — как тут не вспомнить Лазаря: его внуки не умеют говорить по-русски. И на идише не умеют. Зато бегло болтают на иврите, мелодия которого необъяснимо и глубоко волнует Бориса Григорьевича, кажется мучительно знакомой, порой возникает ощущение, что он все понимает и вот-вот заговорит сам, ведь когда-то уже говорил.

Когда это было? После шестидесяти он стал перед сном листать Сидур, Тору и Техилим, которые остались ему от деда Лазаря, поначалу из чистого любопытства, потом втянулся, переживая моменты какого-то магического просветления, потом неудержимо захотелось научиться писать и читать на иврите — для себя. И может быть, в память об отце, о деде Ароне, прочитать слова любимой молитвы деда: Да будет на то воля Твоя, Господь, чтобы ты спас сегодня и каждый день меня и всех моих домочадцев, все мое, все, что в доме и в поле, от всякой беды и несчастья, от всякой горечи, вреда и опасности, от всевозможных убытков, от всякого искушения и всякого посрамления, от всякого тяжкого и злого произвола, от голода, убожества и бедности… Слова простые, понятные, смиренно к Нему обращенные с верой в Его милосердие и справедливость. Дед Арон любил читать перед сном священные книги.