Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

На письменный стол поверх множества бумаг был взгроможден стул. На стуле лежал серебристый увесистый чемодан с какой-то медтехникой. На чемодане, слегка оттянув носок укороченной ноги, стоял О.О. и, набрав на такой пирамиде излишнюю высоту, ритмично отклонял голову на грудь и лупил затылком о потолок.

Это не было разовое применение в неизвестных целях головы и потолка, это была методичная, целенаправленная акция, чудовищная в своей бессмысленности и расчетливой, сознательной подготовленности — стол, стул, ящик…

Глаза О.О. были закрыты. Он пробивал потолок.

Видимо, стены ему не подходили. Биться головой о стены — так банально. А потолок для этого вряд ли кто использовал. Ему хотелось быть первооткрывателем хотя бы в бессилии.

Бедный потерявшийся ребенок.

Я, чтобы не унизить его несвоевременным знанием, отступила назад и прикрыла за собой дверь.

Лушка опустила тетрадь на колени. За четким Марьиным почерком, похожим на беспристрастные знаки книг, шли два чистых листа. Бумажная целина гипнотизировала, Лушка ждала, что там, как на фотографии, проявится что-то еще, но незаполненные листы отвечали лишь ожиданием.

— Маш, — сказала Лушка, — Маш, — прошептала она, надеясь, что Марья ответит хотя бы невнятным бабкиным шелестом.

Но все застыло в неподвижности, выпав из времени, как на дне океана.

— Баб, — попросила Лушка, — а ты?

Бабка хмыкнула издали и совсем отодвинулась в недосягаемость.

Лушка, смиренно соглашаясь на самостоятельность, прижала ладони к дорогам Марьиных строчек, чтобы соединить их со своими линиями жизни и смерти и чтобы Марья ощутила благодарное тепло продолжающейся без нее судьбы.

Это мой подарок, вспомнила она голос Марьи.

Подарок, да, подумала Лушка. Тело снова сковалось пройденной болью. Маленький такой подарочек величиной в твою и мою жизнь.

Она сидела, подставив солнцу поднятое лицо. Вполне может быть, что со светлых ресниц время от времени скатывались слезы. Но если слезы и были, то они не мешали, не требуя усилий ни для своего появления, ни для исчезновения, их незаметно испаряла весна, возможно, принимая Лушку за пробудившееся к росту березовое дерево. Весна собирала со всех лишнюю живую влагу, чтобы в вышине добавить ее к своим родным водам и излиться вниз дождями надежды.

Лушка сидела долго, пока дом не прикрыл ее льдистой тенью. Ощутив спиной голодный озноб бетонных блоков, вырастивших себя на железной тюремной арматуре, она оттолкнулась от стены и поднялась. Расправив картонную гармошку, служившую сиденьем, обратно в коробку, Лушка направилась к прерванной работе. Голоса умолкли, молчание шло впереди и следом, все утратило объем и сделалось равновеликим, как туманная мгла, и ничем внешним, казалось, невозможно было проверить направление.

Ей постучали в плечо. Она оглянулась.

Перед ней стоял одетый в горбатую фуфайку мужичок с кошелкой.

— Ты хотела молока, — произнес мужичок. — Я принес.

Он поставил кошелку на землю и достал закрытую полиэтиленовой крышкой трехлитровую банку.

— Пей, — сказал он, кивнул и пошел.

Через пустырь, в сторону жилых частных домишек, которые казались ненастоящими.