Станислав Лем - Собрание сочинений в 10 томах. Том 5. Рукопись, найденная в ванне. Высокий замок. Маска

Я стал разглядывать их, сидя на корточках, под размеренное посвистыванье старца. Животные: осел, зебра, буйвол, павиан, гиена и какое-то яичко. Что значит — осел? Что, дескать... осел? Не может быть... Ну, а слон? Неуклюжий, толстокожий. Гиена? Гиена паразитирует, падаль, труп, несостоявшийся труп, пустыня, старцев останки — возможно ли? А павиан? Павиан — обезьяна, обезьяна изображает других, шутовски обезьянничает, ну, конечно! А значит, и этого... и этого они ожидали? И, зная, что я, несмотря ни на что, ворвусь, — подложили. Но яйцо? Что означало яйцо?

Я перевернул наклейку. Ах! Кукушки! Кукушечье яйцо — козни, измена, обман! Так, значит, что? Так что же? Накинуться? Убить? Но как, в присутствии этих бутылочек, палочек, удавить беззащитного старца? И что с бородавками? А впрочем...

— Пи-пи... — вырвалось у него из-под носа, он зафырчал, застонал и поправил дело поистине соловьиной трелью, словно сидела в нем какая-то птаха, старческая, крохотная...

Это был конец. Тишком, как попало, я побросал все коробки и бумаги в ящики, отряхнул колени и, шагнув через лужу разлитых пахучих лекарств, уселся на стуле — не для того чтобы обдумать, что делать дальше; просто я был в отчаянье, внезапно лишился сил.

Не знаю, долго ли я так сидел; старец в расстегнутом мундире иногда шевелился во сне, но это не нарушало моего оцепенения. Много раз я вставал и шел к Эрмсу, но только в мечтах — на самом деле я не двинулся с места. А может, подумалось мне, сидеть так и дальше, просто сидеть, в конце концов что-нибудь им придемся со мною сделать... но, вспомнив о долгих, кошмарных часах высиживания в приемной, я понял, что они меня не тронут.

В спешке, словно дело не терпело отсрочки, я собрал бумаги и пошел к Эрмсу. Он сидел за столом, делая пометки в документах; левой рукой, не глядя, неуклюже помешивал чай. Он поднял на меня голубые глаза — было в них что-то неугомонное, они весело вспыхнули, между тем как губы еще кончали чтение; казалось, его радует все без разбора, совсем как молодого пса... пса... пес — неужели поэтому, таким образом? — но он прервал мою мысль, воскликнув:

— Вы?! Только теперь?! Ну, а я-то подумал уже, что вы исчезли! Так пропасть! Куда вы вдруг подевались?!

— Я был у адмирадьера, — буркнул я, садясь напротив него. Я не хотел этим сказать ничего особенного, но он, как видно, понял меня превратно и наклонил голову с оттенком шутливого почтения.

— Нет, посмотрите, — сказал он с удовлетворением, — посмотрите только. Значит, вы не теряли времени. Я должен был этого ожидать.

— Нет, господин майор, нет! — я почти кричал, вставая со стула. — Не надо об этом!

— О чем? — перебил он удивленно, но я не дал ему докончить. Во мне открылись переполнившиеся шлюзы, я говорил быстро, не очень отчетливо, без всяких пауз, — о первых своих шагах в Здании, о главнокомандующем и его проводочках, о подозрениях, которые уже тогда зарождались во мне, хотя я об этом не знал, и которые подобно незримым микробам отравляли последующие мои действия; о том, как я взлелеял это в себе, сделал своим предназначением, и как уже готов был принять кошмарное обличье, столько же раздутое страхом, сколько навязанное обстоятельствами, обличье невинно обвиненного, смертника без страха и упрека, но и в этом мне отказали, предоставив меня самому себе — и только себе! — разумеется, лишь по видимости; и как от одной двери к другой таскался я со всей этой, никому не нужной бессмыслицей...

Я говорил уже так долго, что эго должно было к чему-то привести, однако ни к чему не приводило. «Я, мной, меня, мне» — ходил я по кругу, чувствуя, как плоски мои подчеркиванья, — чего-то тут не хватало, слишком все это не вязалось между собой; наконец в озарении, которое было дано, пожалуй, раньше языку, чем мыслям, явно не поспевавшим за ним, я вдался в общий разбор дела: если уж я должен на что-то сгодится — неважно, на что, ведь я ни на что не надеюсь и не рассчитываю, — то стоит ли до такой степени пренебрегать мною? Что выиграет Здание, если я рассыплюсь, растекусь лужей? Какая ему от этого польза? — никакой! — так зачем же все это, не пора ли и впрямь вручить, то есть вернуть мне инструкцию, ознакомить с Миссией в целом, какова бы она ни была, а я, со своей стороны, обещаю: буду стараться честно, посильно, выбиваясь из сил, ручаясь...

Увы, эта речь, хаотичная вначале, не стала лучше к концу, и я, задыхающийся, разбитый, неожиданно, на полуслове, умолк — под сконфуженными голубыми глазами Эрмса, который медленно их опустил, помешал чай, поиграл — слишком долго — ложечкой, не зная, что с ней делать, — да он же стыдился, просто стыдился за меня!

— Честное слово, не знаю, — начал он мягко, сердечно, хотя в последовавших за этим словах послышались нотки сдерживаемой суровости, — не знаю, как с вами быть. Так... так себя обвинять... такие, знаете ли, выходки... перетряхи-ванье лекарств... мне прямо неловко... но ведь это нонсенс! Абсурд!!! Вы вообразили себе Бог весть что! — распалялся он, а сквозь эту запальчивость уже просвечивало его необоримое, добродушное настроение.

Но я, твердо решив, что больше не дам сбить себя с толку, быстро заговорил:

— А инструкция? Почему вы мне ее не разъяснили? Прандтль вообще не желал о ней разговаривать! Впрочем... впрочем, ее у меня украли и...

— Что вы такое рассказываете?!

— Я не говорю, что он сам — там у него офицер такой толстый, — он не мог об этом не знать, я уверен!

— Уверен! Ничего себе! А доказательства?! Доказательства у вас есть?!

— Нет, — признался я, но тут же бросился снова в атаку: — Итак, если вы искренни и желаете мне добра — да! — ответьте мне сразу же, что в ней было, я ни слова не знаю, не имею понятия, что там было... ни единого слова!!

И смотрел на него в упор, чтобы он не мог опустить или отвести глаза, а он смотрел на меня, смотрел, губы у него вздулись, предательски задрожали, и вдруг он громко расхохотался.

— Так вот в чем дело?! Дорогой мой! Инструкция... Но я же ее не помню! Чего уж там... не буду втирать вам очки —я просто не помню, и все тут — вон их у меня сколько, взгляните! — и, словно забавляясь, он стал взметать со стола залежи скрепленных листов бумаги, тряс ими в воздухе, мял в руках, не переставая говорить: — Вы бы сумели все это запомнить? Все-все? Ну, скажите сами... по совести...

— Нет! — сказал я тихо, но твердо. — Я вам не верю! Так вы утверждаете, что ничего не помните? Ни единого слова? Даже в общих чертах? Ничего? Ну, так... я... вам... не верю!!

Бросив ему это в глаза, я умолк, испуганный, не дыша, ведь это был последний человек, на которого я все еще, сам не знаю почему и как, рассчитывал до конца. Если бы он под моим нажимом признался, что действует по приказу свыше, что я имею дело не с ним, Эрмсом, светловолосым Пареньком с добрыми глазами, но с некой частью Здания, — тогда да, тогда мне оставалась только верхняя ванная...