Чеслав Милош - Придорожная собачонка

Поэзию нельзя отделить от осознания собственного тела. Она и связана с ним, и, бесплотная, парит в вышине, делая вид, что принадлежит отдельной сфере, духу, — потому за нее и стыдно.

Я стыдился того, что я поэт, как если бы, раздетый, публично афишировал телесный изъян.

Завидовал людям, которые стихов не пишут и которых поэтому считал нормальными — в чем, впрочем, ошибался, ибо такого определения заслуживают немногие.

В процессе письма совершается некое превращение: непосредственные данные — скажем, сознание как ощущение себя изнутри — позволяют вообразить других таких же людей, так же ощущающих себя изнутри, благодаря чему я могу писать о них, а не только о себе.

Разница между поэзией, в которой «я» повествует о себе, и поэзией, «воспевающей богов и героев», невелика, поскольку обе описывают существа мифологические. Но все же…

«Мы так похожи друг на друга!» Это восклицание открывает мир, в котором наш вид предстает как нечто совершенно иное, нежели совокупность непроницаемых монад. «Братья и сестры! Я ощущаю эротическую дрожь при мысли обо всех вас и о нашем кровном родстве».

Я благодарен за то, что когда-то, давным-давно, в маленьком деревянном костеле, окруженном дубами, меня приняли в лоно Римско-католической церкви. А также за то, что прожил долгую жизнь и мог, веруя или не веруя, размышлять о своей двухтысячелетней истории.

Истории в равной мере и адской, и райской. Мы построили города больше Иерусалима, Рима и Александрии. Наши корабли избороздили океаны. Наши теологи насочиняли силлогизмов. И мы тотчас принялись изменять планету, именуемую Землей. Если бы мы хоть не ведали, что творим, когда шли с крестом и мечом, — но нет, мы не были невинны.

Я был глубоко верующим. Был абсолютно не верующим. Контраст так велик, что неизвестно, как с этим жить. У меня появилось подозрение, что в слове «верить» кроется некое содержание, до сих пор не исследованное. Возможно, потому, что это явление скорее присуще жизни человеческого общества, чем психологии индивида. Ни язык религиозных сообществ, ни язык атеистов не помогали в размышлениях над его смыслом.

Мне часто кажется, что объяснение совсем близко, что оно словно носится в воздухе и как только будет облечено в слова, множество людей воскликнет: «Ну конечно! Это как раз мой случай!»

Потому что они тут, рядом со мной, в храме, крестятся, встают, преклоняют колена, а я догадываюсь, что в их умах происходит то же, что и в моем, — иначе говоря, они больше хотят верить, чем веруют, либо веруют не всегда. Должно быть, не у всех это происходит одинаково, но как именно? И должно быть, несколько веков назад люди мыслили по-иному, хотя уже в семнадцатом веке Паскаль записал: «Для человека противоречить, верить и во всем сомневаться — то же, что для коня скакать», а в девятнадцатом веке Эмили Дикинсон скажет: «Я верую и не верую по сто раз в час, / Поэтому вера сохраняет гибкость. (I believe and disbelieve a hundred times an hour, which keeps believing nimble.)» Быть с ними, в храме, важнее, чем умствовать на свой лад, — разве не так чувствует и думает большинство собравшихся в церковных стенах, давая повод сетовать на обрядовую религию, но в то же время проявляя смирение?

Возможно, я уже подобрался к разгадке, но тут внезапно все они предстают перед моим мысленным взором нагими: твари обоего пола, с их островками волос, половыми признаками, явными физическими недостатками, слившиеся в обряде возвышенного, духовного обожания, — существует ли что-то более жуткое?

Этот поэт, воспитанный в католической вере, должен был каждым своим словом подтверждать истинность учения Церкви. Но не мог этого делать, даже если бы захотел, поскольку у поэзии своя стратегия. Литература его времени была агностической, порой атеистической, и, сочиняя прославляющие Бога стихи, он никого не направил бы на путь истинный, а лишь заслужил бы репутацию второразрядного поэта.

Конечно, надежда на Спасение так потускнела, так ослабла, что с ней не ассоциируются никакие образы. Поэтому, даже когда говоришь себе: «Если я хочу спасти свою душу, я должен отказаться от того, что мне дорого, — от творчества, любовных связей, власти, иных способов удовлетворения честолюбия», — на это очень трудно решиться. В давние времена, когда Спасение означало Рай и ангела с пальмовой ветвью, а осуждение — вечные муки в огненной бездне Ада, у людей, казалось бы, был более сильный стимул стремиться к святости и умерять свои ненасытные аппетиты. Но где уж там! Они убивали, прелюбодействовали, захватывали земли соседа и жаждали славы. Очевидно, здесь что-то не так. Возможно, осязаемость Рая, обещанного, например, приверженцам ислама, которые падут в битве с неверными, усиливает боевой пыл, но вообще-то земная жизнь и идея Спасения, похоже, явления разного порядка, не связанные друг с другом по принципу прямого противопоставления.