Чеслав Милош - Придорожная собачонка

Пережив такое, мы начинаем испытывать недоверие к литературе. И требовать от нее реализма, что приводит в конце концов к псевдореализму, и прямоты, которую нельзя вынести. В девятнадцатом веке о романе говорили, что он должен быть «зеркалом, в котором отражаются все закоулки», но «реалистические» романы врали напропалую, убирая из поля зрения нежелательные или запретные темы. В «Кукле» Пруса нет ничего похожего на тогдашнюю истинную Варшаву, хотя молодые поколения читателей об этом и не догадываются. Настоящий капиталистический Лондон девятнадцатого века в романах едва представлен — разве что на нескольких страницах у Диккенса, — а каким этот Вавилон блуда и нищеты показался чужестранцу, мы узнаем, заглянув в «Зимние заметки о летних впечатлениях» Достоевского.

Двадцатый век принес литературу, по воле политической власти уподобившуюся разрисованной «сценками из жизни» ширме, задача которой — скрыть, что за ней происходит. Это называлось социалистическим реализмом. Однако же запреты и требования государства — лишь одна из причин деления на то, что испытано, и то, что описано. Ткань языка имеет постоянную склонность отклеиваться от действительности, и наши усилия приклеить ее обратно по большей части безуспешны, хотя — мы ощущаем это — совершенно необходимы.

Табу, или «нельзя», было основой феодального строя на островах Полинезии и состояло в том, что некоторые люди (например, вожди и жрецы), а также некоторые места и предметы считались неприкосновенными. Из-за доктора Фрейда и его последователей мы научились связывать слово «табу» с сексом, но островитянам не приходило в голову, что какие-то телесные акты могут быть запретными. На Гавайях это стало камнем преткновения при знакомстве с цивилизацией белого человека. Молодой английский моряк, Томас Мэнби, попавший на Гавайи в 1791 году, описывает (облизываясь при этом) толпу девушек на палубе их корабля — они добрались туда на лодках или вплавь и остались на несколько дней. Когда в Гонолулу появились протестантские миссионеры, они особенно рьяно искореняли этот обычай, и доходило до скандалов, потому что капитаны требовали развлечений для своих матросов.

Когда за два-три десятилетия табу, нарушение которого каралось смертью, на Гавайях постепенно исчезло, это было равнозначно концу местной цивилизации, и миссионеры-протестанты (чудовища) застали общество в состоянии полного разложения, не знающим, как жить. Они ввели понятие греха, а оно включало в себя не только секс, но также танцы и игры, за которые грозили адские кары.

История нашей цивилизации — это история меняющихся табу. В нашем столетии утопии — такие, как советское государство, — пользовались принципом табу, чтобы сохранить себя, и постепенное ослабление запретов было знаком: впереди повторение того же, что случилось с гавайским феодализмом.

Преодоление любых барьеров в «обществе вседозволенности» происходит главным образом в области секса, не без комичных головоломных ухищрений: какую бы еще непристойность придумать и продать. Свобода кажется абсолютной, а в результате существование многочисленных табу в других областях не доходит до сознания.

Я горжусь тем, что осознаю, какие табу действуют в моем, предназначенном мне, месте и времен ни. Лучше, думается мне, осознавать, чем следовать обычаю неосознанно. Иногда меня тянет попробовать, что можно себе позволить, но такое желание я по разным причинам подавляю. О каких табу идет речь — умолчу, чтобы не слишком обнажаться. Их перечислением займутся другие в свое время, которое не будет временем моей жизни.

Откуда это? Кто это написал? Петр Кохановский в переводе «Освобожденного Иерусалима» Торквато Тассо. Эпоху можно узнать по употреблению октавы да по пропущенному ударению перед цезурой в пятом стихе, который нужно читать Так: «Но все, / что заслоняла и т. д.».

Что стало бы с поэзией, с языком, да вообще с человечеством, покинь нас эрос? Ему мы обязаны такой выдумкой цивилизации, как облачение. Чем больше закрыто тело, тем сильней его подразумеваемые соблазны. Неверно, будто эротизму благоприятствует естество: в колонии нудистов любовь бы куда меньше «прозревала», а потому этот глагол не в пример реже перекликался бы с «заслоняла», не говоря уж о «волновала».

Это восьмистишие обращено к нашей так называемой психофизической конституции. Однако существо с другой планеты, устроенное совершенно иначе, наверняка испытало бы немало трудностей, пытаясь понять, о чем в приведенных стихах речь и почему его внимание привлекают именно к упомянутым в них частям тела. То же могло бы произойти, пробудись однажды утром человечество без какого бы то ни было, ну абсолютно без малейшего интереса к «этому самому». Поскольку террористические замыслы разнокалиберного свойства множатся сегодня и в жизни, и в книгах, нет ничего невероятного в использовании химического оружия или особого излучения, под воздействием которого люди станут смотреть на «снег» грудей и шеи бараньими, ничего не понимающими глазами. Может быть, такую книгу о цивилизации, внезапно избавленной от эроса, стоит написать. Действие там могло бы происходить в стране, по которой подобный удар наносит неприятель, спокойно дожидающийся затем, когда ее лишенное потомства население вымрет. Или подобным оружием пользуется некий враг рода человеческого, пожелавший целиком стереть его с лица земли. Или, наконец, это может быть экспериментатор, обрекающий людей на безлюбое существование сроком лет на пять из чистой любознательности, чтобы посмотреть, как они себя поведут. Воображение подсказывает тут самые разные варианты, однако мы оставим их тем, кто захочет поднять благодарную тему.